— Я имею в виду: ясно то, что мы имеем дело не просто с преступниками.

      — А с кем же тогда?

      — Я удивлен, старина! С отбросами человеческого общества и законченными негодяями, с кем же еще?

      — В том, что здесь собралась куча дерьма, я ни минуты не сомневаюсь. Но ответь, почему ты спрашиваешь?

      — Потому что не знаю, зачем мы это делаем. Почему, например, ты это делаешь, Фил? Почему, черт возьми, ты здесь?! – воскликнул маленький господин.

      — Это же ясно, как день, Алекс. Я просто репортер и делаю свое дело, чтобы все знали о том, что мне самому кажется важным. Разве непонятно? Ничего личного, бадди. Вы, русские, всё усложняете, пропускаете через сердечную мышцу.

      — Ладно... Знаешь, что мне недавно сказал один умный человек, профессор?

      — Как я могу знать!? У тебя так много умных друзей.

      — Он сказал, что гладиаторы в древности служили двум целям: развлекали кровожадную публику и участвовали в государственных переворотах в качестве инструмента. Многих цезарей убивали гладиаторы.

      — И...

      — Я тогда подумал – репортеры похожи на гладиаторов. Развлекают публику, дерутся с другими, такими же, как они сами... с теми, кто на службе у других. Нашими руками свергают императоров и возводят на трон новых.

      — Типичный взгляд резидента страны, где отсутствует журналистика.

      — У нас не говорят «резидента»... у нас говорят: жителя страны.

      — Не возражаю – пусть будет житель, хотя, лично я думаю, ты не есть typical представитель жителей вашей страны. Но у вас нет журналистики. Согласен?

      — Если ты имеешь в виду, что у нас нет независимой журналистики, то я с тобой полностью согласен, но...

      — Даже ты, мой друг, не можешь преодолеть стереотипы прошлого, – прервал на полуслове Синистер. – Не надо путать божий дар с яичницей. Запомни, не существует просто журналистики: либо она независимая по определению, бадди, либо ее нет вообще. Вы, русские репортеры, не даете никому сделать собственные выводы, навязываете свое мнение. Даже в репортажах не остаетесь беспристрастными. Мешаете людям осмыслить происходящее самостоятельно и так же самостоятельно дойти до истины, какой бы она ни оказалась. Вы не понимаете, что задача репортера не в том, чтобы драть глотку, объясняя, что такое хорошо, а что такое плохо, а в отборе материала. И это он должен делать сообразно своим убеждениям. Ваши парни так и не научились убеждать правдиво изложенными фактами. Сверхзадачу журналистики они видят в навязывании своего мнения. А ведь это мнение может быть кем-то ангажировано. Не так ли? В вашей империи есть только пресс-служба власти, просекаешь?! Она занимается тем, что приказывает своим сотрудникам вкладывать в голову граждан только то, что выгодно заказчику, то есть ей самой... Мы исповедуем другой принцип: честно доложить все, что мы сами считаем нужным, желательно в увлекательной форме, а выводы каждый пусть делает сам. Это должен понимать даже дикобраз. Так вы, русские, кажется, выражаетесь?

      — Ты имел в виду: «ежу понятно», – привычно отредактировал идиоматическую отсталость своего американского друга Максимов. – И не придирайся к словам. Журналистика отсутствует, но есть же журналисты.

      — Sorry, приятель, я ни в коей мере не имел в виду... ну, что не бывает исключений. Но такие люди у вас живут недолго, не так ли?

      — Бывает и такое, – согласился Максимов с плохо скрываемой грустью. Перед его мысленным взором вдруг предстала неприглядная до безобразия картина собственных похорон.

      — Вот поэтому, – удовлетворенно констатировал Фил, – я постоянно беспокоюсь о тебе.

      — Фил, перестань трепаться! Скажи – а у вас не так?! Журналисты неподкупны, да? И не выполняют заказы? Не смеши!

      — Да, работают за деньги. Но самое главное в том, что в Америке заказчиком может быть любой, а у вас – только один-единственный! И этот один единственный загнал всех своих оппонентов в маргинальную задницу. Ты понимаешь, бадди, какая бездонная пропасть нас разделяет?

      На этом месте Нкулункулу перестал следить за разговором белых. Внимание его привлекло пятно света, возникшее на выходе из бухты. Пятно вырвалось из-за одной из двух скал, сжимающих это естественное убежище в клещи, и быстро приближалось.

      — Патрульный катер, – прошептал старик, потушив фонарь.

      Катер шел на малом ходу, звука движка почти не было слышно. Он прошел так близко, что отчетливо донеслись голоса людей на борту, переговаривающихся друг с другом.

      К счастью в ночи никто из патрульных не заметил лодчонку, схоронившуюся в глубине одной из многочисленных бухт, изрезавших береговую линию. Желтое пятно прожектора стало постепенно удаляться, продолжая нервно ощупывать берег, пока окончательно не растворилось в чернильной темноте за выступом скалы, охраняющей вход в  бухту. Луна закатилась, тьма сгустилась, и в небе зажглись незнакомые им, жителям северного полушария, созвездия.

      Чернокожий Нкулункулу обещал назавтра жаркий день.

      Время бежит неумолимо.

      На пограничном посту в столичном аэропорту господин капрал и вечно сомневающийся сержант Бачанда наконец-то подобрали подходящих под описание подозреваемых. Ими оказались двое обильно обвешанных видеоаппаратурой гея из Калифорнии, решившие отправиться в свадебное путешествие в одну из немногих стран, пытающихся из последних сил сохранить эпитет «по-настоящему экзотическая».

      Именно профессиональная техника навела капрала на подозрения, и он принял решение изолировать парочку, как и было предписано, на два дня без всяких объяснений до окончания мероприятия «Крылатый меч», а потом отпустить их «на все четыре». Капрал доложил о выполнении задания своему начальнику, а тот, в свою очередь, передал лично полковнику Себаи, присвоив, как заведено, все лавры блестяще проведенной операции исключительно себе.

      Молодожены, так ничего и не поняли; повозмущались немного, но решив, что это и есть то, за чем, собственно, они сюда притащились, смирились.

      А  за проливом, на острове к востоку от столицы, царила суета – ну просто, из ряда вон!

      Расположенный в сердце острова полигон, сооруженный для испытаний боевой техники в припадке постколониальной эйфории, на сей раз был арендован для специального мероприятия. И пока бедные геи, нежно обняв друг друга, мирно почивали на замызганной скамье полицейского участка аэропорта, специальные подразделения национальных вооруженных сил в необычайной спешке и сумятице  заканчивали последние приготовления.

      Между тем во дворце на «большой земле», куда поступали сводки о готовности объекта, заканчивался президентский ленч.

      Полковник Себаи, промокнув пухлые губы белоснежной салфеткой, – из-за такого контраста лицо его выглядело еще более черным – коротко подытожил сообщения о подготовке к мероприятию.

      Придвинув президенту докладную с  расчетами доходов-расходов, он внимательно отслеживал конфигурацию бровей президента. Зная своего сюзерена не первый год, полковник прекрасно изучил сигналы, посылаемые этими исключительно важными частями его физиономии: обе брови поднимет – что-то недокумекал, не въезжает то  бишь; сведет – значит, не нравится; раздвинет – одобряет, то есть всё устраивает и можно расслабиться.

      Совсем иные мысли проносились в голове у Апуты Нелу.

 «Специально так непонятно излагает, – думал он, легкомысленно сведя брови и тем самым выдавая себя с потрохами. – А сам под шумок, глядишь, пару сотен косых и уведет в какой-нибудь из своих оффшоров».

      Президент вздохнул. Он пожалел, что слишком близко подпустил к себе этого мошенника. Э-эх, некого даже попросить перепроверить – везде его люди. Надо в корне менять систему! И как можно скорее.

      Он не заметил, как отвлекся от доклада полковника, а когда снова переключил на него внимание, тот продолжал бухтеть, обращаясь к присутствующим в формате национальных традиций: