— Пойдёшь! — взорвалась Фатьма-ханум. — Посмотрите на неё: это она хочет, а этого не хочет!.. Всю жизнь положила на тебя, неблагодарную, каждую пушинку с твоего тела сдувала. Так ты меня за все заботы благодаришь?

— Мамочка, ты хоть пойми меня!..

— Что понимать? Всё понятно! А если не снесёт головы твой Ахмед, что тогда? Хочешь вдовью одежду надеть? Возьмись за ум! Утраченной чести не вернёшь.

— Мама!!!

— Замолчи! Что — «мама»? Чего тебе, прости господи, не хватает? Какое богатство накопили — всё ведь для тебя!

Не надо мне вашего богатства! Отдайте его кому угодно. Только счастье моё не губите…

— Замолчи, говорю! Кто твоё счастье губит?

— Вы с отцом губите! Из страха перед генералом губите!

— Будь вы неладны все вместе — и генерал, и ты… — Фатьма-ханум заплакала, громко всхлипывая и сморкаясь.

— Не надо, мама, — сдержанно сказала Малике. — Лучше поговори с отцом. Пусть в погоне за своим благополучием не толкает меня в пропасть. — В дверь просунулось багровое от гнева лицо Абдылхафида.

— Ты что сказала, бесстыжая? Для тебя какой-то проходимец дороже отца с матерью?

— Папа, ты… — попыталась объяснить Малике. Абдылхафид побагровел ещё больше, казалось, с ним сейчас же случится удар.

— Замолчи, пока у меня терпение не лопнуло! — гневно заорал он, готовый броситься на дочь с кулаками.

Испуганная Малике прикусила язык. Несколько секунд Абдылхафид стоял, тяжело дыша и дрожа от ярости. Посмотрел на жену и, уже скрываясь в дверях, язвительно пробормотал:

— Плачь, плачь сильнее!

Фатьма-ханум тяжело поднялась, отёрла рукой глаза.

— Хватит! Или он добровольно откажется от тебя или пожалеет, что на свет родился! Я немедленно пойду к нему! Сейчас же пойду!

Малике ничком упала на кровать и дала волю слезам.

Рафига подходила к Касбе. Девушка торопилась, однако, ноги не слушались её. Чем ближе было до контрольного поста, тем медленнее и неувереннее становился шаг. Казалось бы, что особенного — пройти ворота. Не в первый раз она идёт, знает все здешние порядки, а всегда волнуется.

Высокая стена колючей проволоки, по которой пропущен электрический ток, отделяла новый город от Касбы. Рафига ненавидела эту стену и будто физически ощущала, как впиваются железные шипы в её тело.

— Ух, проклятая! Дожить бы до того дня, когда от тебя и следа не останется!

Из дощатой караулки, расположенной у ворот, доносились выкрики и смех солдат.

Обычно идущих в Касбу обыскивали у ворот двое солдат и женщина в военной форме; процедура была довольно унизительная. Подходить к воротам полагалось по три человека — один за другим, — подняв вверх руки. Разговаривать в это время категорически запрещалось. По требованию солдат надо было беспрекословно открывать сумки, развязывать узлы и высыпать содержимое прямо на землю. Солдаты проверяли карманы, шарили за пазухой, порой велели даже снимать обувь. Порядок был общий для всех алжирцев, будь то мужчина или женщина.

Возле ворот сейчас никого из алжирцев не было, а Рафиге очень не хотелось одной подходить к солдатам, терпеть их откровенно ощупывающие взгляды, слушать бесстыдные слова. Делая вид, что поджидает кого-то, она остановилась, посматривая по сторонам, как назло никто не шёл ни в Касбу, ни из Касбы… Догадываясь о причине её замешательства, солдаты у ворот оживились, предвкушая развлечение. Один крикнул:

— Иди, эй!.. Иди, не бойся!

Рафига решилась. Перекинув ремешок своей красной сумочки через плечо и закусив зубами чадру, она подняла руки и шагнула к воротам. Солдаты, переговариваясь и грубо посмеиваясь, уставились на неё. Рафига старалась не обращать на них внимания, бодрилась, но колени её дрожали, в животе посасывало.

Здоровенный детина с широким лицом выступил вперёд и приказал:

— Открой лицо!

Рафига разжала зубы, края чадры разошлись в стороны.

— Ого! Красотка! Черноглазая! — раздались восхищённые возгласы солдат.

Рафига обожгла их гневным взглядом и отвернулась.

Мигнув товарищам, тот же широколицый снова приказал:

— Открывай сумку!

Девушка покорно выполнила приказание.

Громадной, как верблюжья ступня, ручищей солдат покопался в сумочке. Сам же защёлкнул её, нахально глядя в лицо девушки.

— Под чадрой проверь! — подсказали ему приятели.

Солдат легонько похлопал Рафигу по одному боку, по другому, и вдруг с силой сжал широкими ладонями маленькие тугие груди девушки.

У Рафиги зашлось сердце от стыда и отвращения. Она с ненавистью ударила солдата сумкой по голове и, не говоря ни слова, быстро прошла в ворота. Солдаты заржали ей вслед, засвистели, затопали ботинками.

Пылающая от негодования Рафига проклинала солдата, поминая его родню до седьмого колена. Она была так зла, что чувствовала себя способной перегрызть зубами горло негодяю. Сердце её словно хотело выскочить из груди.

— Чтоб ты сдох, проклятый! — ругалась она. — Чтоб тебя шакалы сожрали, ублюдок!

— Ну, ну, дочка, — сказал какой-то прохожий, — не ругайся, некрасиво так.

Рафига удивлённо посмотрела ему вслед, ей казалось, что ругается она про себя. Постепенно девушка успокоилась, ей стало легко и весело, вокруг были только свои, нигде ни солдата, ни полицейского. Касба! Найдётся ли хоть один алжирец, равнодушный к этому слову! Для европейцев старый город был чем-то вроде этнографического музея, давал испытать им приятное чувство превосходства. Можно было сделать кислую мину, удивлённо поднять брови, презрительно улыбнуться. Европейцы осматривали самые потаённые уголки Касбы и неизменно морщили носы: «Бывает же такое невежество!.. Темень, грязь, нищета. И ещё кричат о самостоятельности… Вот болваны!»

Да, Касба неприглядна. Ни широких улиц, ни высоких зданий, ни богатых магазинов, ни роскошных ресторанов, кафе, кинотеатров, улочки её тесные, кривые, в ухабах и очень грязны. Вся Касба занимает не многим больше площади, чем поместье Шарля Ришелье на морском берегу. Однако здесь находят приют десятки тысяч людей. Если бы выселить всех жителей Касбы из их жалких лачуг и вместо них разместить овец, животных поместилось бы, пожалуй, меньше. Как же не быть грязи?!

Приземистые, лепящиеся друг к другу домишки, крохотные дворики, узкие скрипучие лестницы — всё это было старое, ветхое, облезлое. Что-то разваливалось до основания, что-то ремонтировалось, но нового не строилось ничего. Видимо, поэтому облик Касбы не менялся со временем, она оставалась всё той же древней, бедной Касбой. И всё равно люди любили Касбу, не чувствовали её сумеречности, не возмущались грязью. Разумеется, алжирцы знали цену свету и чистоте, но простором и чистым воздухом владели пришельцы, а истинным хозяевам осталась только Касба. Могли ли они по любить её, не дорожить ею?

Нищета в старом городе начиналась у самых ворот. Вот две женщины, завернувшись в рваные чадры, сидят на земле, протянув за подаянием руки. Возле одной из них — маленькая девочка. Она только-только научилась ходить, а нищета уже оставила на ней свой след: тельце — одни косточки, ножки и ручки не толще прутика, грязное измождённое личико, слипшиеся волосёнки торчат во все стороны. И одета она в немыслимое рванье, на котором заплат больше, чем самого платья. Почему она нищенствует, где её отец? Кто знает! Может погиб на поле боя, а может быть, гремит кандалами в одной из тюрем.

Позади женщин — старик на коленях, рядом с ним — ржавая пустая миска.

Смешавшись с толпой, Рафига шагала по одной из трёх тесных улочек Касбы. Белые чалмы, красные фетровые фески, белые и чёрные чадры двигались ей навстречу сплошным потоком. И как ни спешила девушка, шаг пришлось замедлить. Возле длинного ряда лавчонок сидели на корточках, стояли и прохаживались люди. Невозможно было разобрать, кто продаёт, кто покупает. Продавали поношенную одежду, старую посуду, курево, спички, горох, кишмиш. Всё добро торгующих можно было легко погрузить на одного голодного ишака, но они надеялись что-то выручить; с настойчивостью и жаром зазывали покупателей, предлагая свои жалкие товары.