— Ну, что ты вскочила, глупенькая, устала? — ласково спросила Малике. — Иди, посиди со мной.

Малике была привязана к этой умненькой, быстрой девушке, и ей захотелось хоть немного отвести с ней душу.

Рафига тихонько вдохнула, — она жалела молодую госпожу, — присела на краешек дивана.

— Я хочу спросить тебя об одной вещи, Рафига, — сказала Малике. — Только, пожалуйста, скажи мне правду. Хорошо?

— Конечно, барышня, — с недоумением ответила Рафига, торопливо соображая, о чём её хочет спросить Малике. Уж не о Мустафе ли?

— Ты очень любишь Мустафу, Рафига? Не смотри на меня так удивлённо, говори без опаски. По-настоящему любишь?

— Да, барышня…

— И больше никого-никого не любишь?

— А разве сердце яблоко, чтобы можно было разделить его на две половинки?

— Ты права, сердце не яблоко… Но если твои родители не согласятся, как ты поступишь?

— О, они согласятся, я знаю!

— А ты представь на минуту, что не позволят.

— Что ж, — сказала Рафига, подумав, — тогда я поступлю, как велит сердце… и Мустафа.

— Вот ты где уединилась! — в гостиную вошла Лила. В руке у неё дымилась ароматная длинная египетская сигарета. Лила была чуть навеселе. Рафига, увидев её, вскочила с дивана и убежала. Малике была раздосадована: она покинула столовую, чтобы не слушать глупую застольную болтовню, а они сейчас все явятся сюда.

— Не томи ты себя понапрасну, дурочка, — сказала Лила, удобно устраиваясь в кресле. — Наслаждайся сегодняшним днём, вот как я.

— Не знаю, какие он тебе даёт наслаждения, этот сегодняшний день, мне — никаких, — с досадой отмахнулась Малике.

— Ну уж и никаких. Ты ещё девочка, не понимаешь. Эх, мне бы твои годы!

— Ну и что было бы?

— Всех мужчин свела бы с ума, вот что! Ноги свои целовать заставила бы, из туфель шампанское пить!.. Чему ты улыбаешься?

— Широте твоего сердца.

— Ах, широкое, узкое — всё это чепуха! Когда-то и я так же думала, как ты — один-единственный до гроба. Где его возьмёшь, единственного?.. Знаешь, как говорит Омар Хайям?

— Вот как!.. Поняла? А ты что? Осунулась, одни глазницы остались. Разве можно так? — Лила вдруг посерьёзнела, хмель как рукой сняло. Она подошла к Малике и положила руку ей на голову. — Хватит тебе грустить, девочка. Доктор, слава богу, вернулся, жив и невредим, всё ещё устроится.

— Не знаю, — покачала головой Малике. — Я ведь виделась с ним…

— Виделась? — удивилась Лила.

— Ахмед как-то странно вёл себя. Я сказала, что уйду из дома… Ну, и приду к нему… совсем, — тихо с трудом выговорила Малике. — А он ответил…

— Что он ответил? — с испугом спросила Лила.

— Он сказал, что сейчас не время… Что я ему очень дорога, но сейчас не время. Ну, что это за любовь, для которой нужно определённое время? — жалобно спросила Малике.

Лила опустилась рядом с нею, обняла за плечи.

— Ахмед очень честный человек, очень! Кто знает, может он и прав. Потерпи, родная, в любви нужно терпение.

— Лила, не говори никому — ни папе, ни маме, никому! Я всё равно убегу, не могу я здесь больше!

Лилу поразил и испугал решительный горячий блеск в глазах девушки.

— Не говори чепухи, — строго сказала она. — Никуда ты не убежишь. Сиди дома!.. Таков наш женский удел.

— Нет, убегу! — упрямо, со слезами в голосе, повторила Малике. — Я решила!.. Буду работать в больнице. Никто не может мне запретить!..

— Какая ты ещё глупенькая, — сказала Лила, с нежностью погладив Малике по волосам. — Странно, но я тебя люблю.

— Почему странно? — удивилась Малике.

— Действительно, почему странно? — отвечая каким-то своим мыслям, в свою очередь спросила Лила.

Послышался звук отодвигаемых стульев, голоса.

Малике нахмурилась, секунду помедлила и выбежала в другую дверь.

В комнату, беседуя, вошли Абдылхафид и Бен Махмуд. Лила поднялась с дивана.

— Пойдём домой, пока у тебя в глазах не двоится, — обратилась она к мужу. — Остальные политические вопросы решим дома.

Бен Махмуд заискивающе улыбнулся:

— Сейчас, мой ангел, сейчас… Ты поди пока, простись с Фатьмой-ханум. Мы на пять минут всего, не больше. — И, проводив жену глазами, продолжал прерванный разговор: — Да… А дальше он говорит: для вас, говорит, — это для нас с вами, — что совесть, что аппендикс — всё равно. Мы с вами, мол, рабы своей чёрной алчности и у нас нет прав говорить от имени народа. Представляете? До какой наглости может дойти человек!

— Осёл из ослов! Дождётся, я ему покажу, что такое алчность!

— Я бы на вашем месте на порог его не пускал, — услужливо подсказал Бен Махмуд. — Собак бы на него натравил. Кто он такой, чтобы обливать грязью порядочных людей? Жалкий лекаришка! Да за лишнюю сотню франков из Парижа не такого доктора можно пригласить. И потом я вам ещё скажу: генерал против него очень настроен. Он ему такое покажет, что тот забудет, как собственную мать зовут. Как бы конец этой палки вас не задел. Ей-богу, пока есть время, порвите с ним всякие отношения!

Вошли женщины — Фатьма-ханум и Лила. Разговор прервался. Бен Махмуд раскланялся с хозяевами и, взяв жену под руку, ушёл.

Абдылхафид, грозно посапывая, принялся ходить по комнате.

— Правильно сказано: разжиревший осёл начинает лягать хозяина! — громко ворчал он. — Я для него открываю настежь свои двери, а он… На порог не пущу!.. Пусть меня повесят! Ах, идиот, идиот…

Фатьма-ханум догадывалась, кого имеет в виду, муж, но помалкивала. Самое невинное замечание могло обратить гнев Абдылхафида против неё. Однако смирение не помогло. Абдылхафид резко остановился и закричал:

— Ты, дура старая, всему виной! «Пусть приходит… пусть приходит…» Вот и наприходил на нашу голову. Что я тебе говорил? Имя, авторитет, достояние — всё висит на волоске из-за какого-то проходимца!..

Фатьма-ханум понимала: в чём-то, конечно, муж был прав, она всегда потворствовала дочери, заступалась за неё. Да ведь кто знал, что так всё получится, о аллах милостивый!..

— Скажи дочери: если узнаю, что встречается с этим мерзавцем, голову оторву! Обоим головы оторву!

Дверь с треском захлопнулась, задребезжали стёкла.

Фатьма-ханум с убитым видом опустилась на диван. Ну, за что аллах послал ей такое испытание! Ну как ей втолковать? Фатьма-ханум прекрасно знала, что несмотря на кажущуюся покорность, Малике обладает сильным характером. Ни крики, ни угрозы её не испугают. Что делать, что делать?.. Фатьма-ханум повздыхала и пошла к дочери.

Малике, одетая, сидела у туалетного столика. На лице её было такое горькое, по-детски беспомощное выражение, что у Фатьмы-ханум защипало глаза от внезапно нахлынувшей жалости.

— Родная моя, хорошая, — заговорила она, прижимая Малике к своей мягкой пышной груди, — не горячись, детка, всё будет хорошо, даст бог, никто тебе зла не желает — ни я, ни отец.

Малике, повела плечами, освобождаясь от материнских объятий. Голос её прозвучал сухо:

— Что вы хотите от меня, мама?

— Мы хотим, чтобы никакая беда не коснулась тебя, доченька, — Фатьма-ханум хотела пригладить растрепавшиеся волосы Малике, но, встретив её отчуждённый взгляд, только тяжко вздохнула. — Мы хотим, чтобы голос сердца не заглушил в тебе голоса разума. Не сегодня-завтра накажут всех мятежников, и в мире снова настанет порядок и спокойствие. Отец станет министром. А ты сможешь поехать в Европу или, если пожелаешь, в Америку. Не разрушай своё будущее собственными руками, доченька. Из-за доктора ты никого не видишь, не встречаешь, а ведь есть люди не хуже него.

— Ферхад, конечно! — воскликнула Малике. — Не говори мне о нём, мама! Пусть с меня голову снимут, но за Ферхада я замуж не пойду.