Над мостиком буксира, над широкой трубой и тесной палубой распласталось что-то длинное, объемное. Голубоватый свет прожектора шел оттуда, сверху, до неестественной четкости выделяя стены ходовой рубки и стоящих рядом людей. И так же непонятно вместе с этим светом лился водопадом самолетный гул.

Свет был недолго. На мостике закричали, что-то упало, звонко ударившись о палубу, туда побежали. И снова вопросы с мостика, снова веселые, как бы в игре, ответы. Самолетный гул чуть отступил и одновременно с ним — то огромное, похожее на низко опустившуюся тучу.

И тогда я понял: это дирижабль, над нами низко-низко висел дирижабль! Только сейчас он начал отступать вверх и в сторону, обнаруживая свою такую легкую, даже для детских рисунков, форму.

Там, на высоте, было светлее. Еще не пробившиеся из-за горизонта лучи солнца чуть разрядили мрак, в их бледном отсвете можно было разобрать огромные буквы на круглом боку дирижабля — «Ю. С. Нейви» и две черные коробочки под брюхом — гондолы.

На мостике, когда я поднялся туда, все смотрели вверх, спокойно переговариваясь, точно после швартовки или другого привычного дела. У американцев было немало дирижаблей, несших патрульную службу вдоль побережья. Мы на «Гюго» точно знали: если появился дирижабль, значит, до берега осталось сутки хода. «Каталины» — те встречали нас за двое суток, а эти ровно за двадцать четыре часа. Так что на «137-м» дирижабль не был ни для кого новостью. А я никогда не видел их так близко. Потому и сказал Крекеру:

— Вондерфул!

Тони вежливо согласился. Странно, он был явно не расположен говорить со мной, это было видно даже в темноте. Стоял боком ко мне, короткими, холодными и от этого очень понятными фразами объяснил, что подходил воздушный патруль, сбросил вымпел с деловым сообщением («Ага, это он шлепнулся на палубу!»), а вообще дирижабль — действительно красиво. И отошел, извинившись.

Из отворенной двери ходовой рубки ему что-то твердо сказал командир — я узнал бы этот начальственный голос из тысячи, — и Тони ушел торопливо в рубку.

Но я в общем не придал значения случившемуся. Смотрел, как тает в темноте дирижабль, как все шире расходятся от бортов белые усы пены — буксир снова набрал ход, — как светлеет на востоке небо и как на длинном тросе тащится наш «Виктор»... Целехонек, не оторвался.

«А американцы подводных лодок боятся, — подумал я. — Вот даже по радио не решаются с буксиром говорить, вымпелы бросают для конспирации».

Вниз спускался довольный, словно сделал что-то важное и доступное мне одному, подбирал мысленно фразы, которыми предстояло сразить Маторина. Не знал только, упоминать про лейтенанта (это бы Сашку позлило) или промолчать.

Кто-то взял меня за руку повыше локтя, потянул в сторону, притиснул к переборке.

— Тони? — вслух удивился я.

Лейтенант жарко дышал в лицо, шептал — что именно, я никак не мог разобрать, и брови его изгибались обиженно и сердито.

«Командир? При чем тут командир буксира? — соображал я. — Ах, он считает, что его помощник Крекер слишком подружился с русским матросом. Нельзя? Почему нельзя?..»

— Ничего, Тони, ничего. — Я пожал большую крепкую ладонь. — Все хорошо... Спасибо, что предупредили. Почему извиняетесь? Разве вы в чем-нибудь виноваты передо мной?

Его глаза блестели. Он шагнул к трапу, повернулся, быстро протянул мне какую-то фотографию. Опять извинился: вдруг не представится случая, скоро берег.

Ботинки его звонко цокали по ступеням трапа.

А фотография была та, которую он мне показал самой первой: трое стоят на лужайке. Он с матерью и отцом. «Фазер, мазер...» Странно, почему именно эта?

На обратной стороне было написано:

«Доктор» два раза подчеркнуто.

Я толкнул дверь в нашу каюту и на секунду задержался, сунул фотографию в боковой карман куртки, поглубже. («Это напоследок, это будет  м о й  козырь. Пусть только Сашка опять начнет про американцев и про то, как я к ним липну!»)

Вошел в каюту и рассказал про дирижабль. И еще отметил, что американцы, вероятно, очень боятся японских подводных лодок.

О том, как мы с Тони в коридоре стояли и что мне он говорил про своего командира, я умолчал. Очень меня смущали две черты, проведенные синими паркеровскими чернилами под словом «доктор».

Ведь это не для Маторина, для меня только, для меня...

Берег увидели утром, а незадолго до этого вахта на мостике «Гюго» заметила две точки — передний обломок и буксир, который тянул его за собой. В бинокль они различались все яснее.

Машинистам и кочегарам хуже: четыре часа внизу, а на палубу выберешься, что увидишь, если оптика у тебя — собственные глаза. Вот и приходилось выспрашивать у матросов. у тех, кто нес ходовую вахту, не видно ли на американском буксире Саньку Маторина с Левашовым?

В ответ одни догадки. Даже когда подошли к проливу, когда почти поравнялись с тем, другим буксиром и смогли перемигнуться морзянкой. Не станет же Полетаев докладывать команде подробности светограмм! Идем — и все, делом занимайтесь.

Но в общем все узнали, с Маториным и Левашовым полный порядок, хотя и передняя половина парохода — это видели воочию — одной стороной совсем ушла в воду, как бы привстала на дыбы, и, казалось, только буксирный трос не давал ей сделать свечку.

Погода совсем разгулялась. Синий простор океана тихо дышал, ярко светило солнце. И прокатился слушок: порт назначения Сиэтл, штат Вашингтон.

— А я бы сейчас лучше в Сан-Франциско направлялся, — раздавалось на трюмном брезенте в ленивое послеобеденное время.

— Придумал. Портленд интереснее.

— Сиди ты со своим Портлендом!

Второй штурман Клинцов стоял на ботдеке, покуривал трубку, слушал и посмеивался. Потом его спросили про берега, что приближались, и он начал растолковывать местную географию. Объяснил, что этот угол своей страны, северо-западный, американцы называют «эвергрин», вечнозеленый; с одной стороны его обнимает океан, с другой — высоченные Каскадные горы. Пролив Хуан-де-Фука ведет в тихий и просторный залив Пьюджет-Саунд, окруженный девственными лесами, пиками со снеговыми вершинами, и города с небоскребами соседствуют здесь с индейскими деревнями.

Слушали Клинцова внимательно. Похоже, он растягивал открытки-гармошки, что продаются в табачных магазинчиках Сиэтла, Такомы и Ванкувера. Ярких красок и лаку на них не жалеют — хочешь не хочешь, а купишь дома показать. Сам потом не поверишь, что находился в тех краях, лично все видел.

Да и природа вовсю старалась походить на гармошки-картинки. Голубизна неба невесомо стекала на замерзший в безветрии пролив, на берега с темными пятнами ельников, с башенками маяков на обрывистых скалах — вроде и штормов здесь не бывает, и солнце никогда не прячется за облака.

На другой день опять слухи:

— Братцы, в гостиницу нас! Полтора доллара суточных, трать как хочешь.

— Я на пиво. «Будвайзер» называется. Бочку выпить можно.

— Лучше в кино, про ковбойцев.

— А я бы нашу картину посмотрел. Прошлым рейсом встретилась одна — «Нет сильней любви» у американцев называется. Ох и здорово Марецкая партизанку играет!

Швартовались в приподнятом настроении, как бы в предчувствии отпуска. И все шло отлично: портовые катера, точно сердитые собаки, принялись толкать обломок и быстро пристроили его к твердому месту; где-то впереди встала и носовая часть.

На причале полиция, люди в штатском. Таможенники, пограничники, всякие формальности — часа два возились. И уже не слух, точное сообщение: никакой гостиницы команде не будет, и дня не придется пожить на берегу.

Оказывается, к тому же самому пирсу, где ошвартовались, был приставлен новенький «Либерти», и на ограждении верхнего мостика у него красовались черные доски с белыми буквами: «Виктор Гюго».