Другой, как две капли похожий на прежнего, и целехонький.

Когда советский представитель поднялся в каюту к Полетаеву и сообщил про двойника, тот сначала промолчал, но под конец разговора, длинного и делового, не выдержал:

— Ладно, судно мы примем. Но неужели кто-то у них, — он показал рукой в сторону, за иллюминатор, — неужели кто-то полагает, что команда стоит дешевле парохода? Пересадил — и все... А если бы некого было пересаживать?

— Пусть крепче строят, — буркнул Реут. — Или другой, не «Либерти», дают. Что-нибудь обычное, клепаное...

А электрик Огородов, тот прямо набросился на Тягина, сообщившего ему сенсацию:

— Ну и чистая работа! Вроде и не было никакой аварии, никакой пароход не ломался! Конечно, на гостинице свет клином не сошелся, бог с ней, с гостиницей, но уж больно откровенно нам пыль в глаза пускают. «Либерти», известное дело, не навек строятся, и беда с кем хочешь может приключиться, а пыль-то в глаза зачем?

Возбуждение прошло по всей нижней палубе. За разговорами, толками не очень приметным оказалось даже появление Сергея Левашова. Он тыркался по каютам, здоровался, поглядывал, какое впечатление производит.

Подходящее, подмечали, впечатление: вроде вытянулся, смотрел взрослее. А так — ничего особенного.

— Ну, — спросил Рублев, — жив?

— Жив.

— Страшно было?

— Нет.

— Врешь. — Это уж строгий человек Андрей Щербина добавил. — С жизнью небось прощались. — И потом: — Мы и то — со шлюпками, с радиостанцией — натерпелись. — И опять: — Врешь, Серега.

— Ну вру, — рассмеялся Левашов. — Допустим, вру. А зачем спрашиваете, раз сами знаете?

И все молчат, как бы размышляют: в самом деле, зачем? Одна Клара налетела, затискала, зацеловала:

— Сереженька, миленький! Целенький оказался, солнышко! А Маторин где? Где Маторин, Сережа?

И все переглядываются: где, в самом деле, второй парень? И усадили на койку, и нет уже отбою от вопросов. Левашов то начинал по порядку, то перескакивал в самый конец истории. Сказал, что на американском буксире сейчас доктор и Клинцов, они повезут Маторина на берег, в госпиталь, машина за ними должна прийти.

Он говорил, и вдруг замолчал, и посмотрел на открытую дверь. Там, в коридоре, стояла Аля Алферова. Левашов поднялся с койки, высокий, настороженный, в голубой рубашке и белом тельнике до горла, как положено в американском военном флоте. Аля подошла и сказала:

— Здравствуй.

— Здравствуй, — ответил Сергей и ждал, что она еще скажет, но Аля отступила назад, как бы приглашая его продолжать рассказывать для всех.

И тут снова посыпалось:

— Серега, а на буксире чем кормили? Как у нас или лучше?

— А спал где?

Кто-то отозвался за него:

— Резину жевательную на обед давали. Понял? А на завтрак и ужин «Будвайзер», пиво такое есть. Эх, братцы, что за пиво! Бочку выпить можно.

Смех, веселье. Алферова тоже засмеялась и незаметно вернулась на свое прежнее место — в коридор, за открытую дверь.

Так и остался стоять Левашов неизвестно зачем посреди каюты — высокий, настороженный, в голубой рубашке. И народ пароходский вокруг него — со смехом своим, с гомоном.

Фонари горели не часто. Светлые пятна словно бы только обозначали стены складов, краем тянулись по гладкому, чисто выметенному причалу и падали в темно блестящую воду. Стрекот лебедок на грузившемся в стороне пароходе не убивал тишину — Полетаев слышал, как постукивают его каблуки. Он шел медленно, специально медленно, зная, что «Гюго» уже близко, и стараясь продлить и это ощущение тишины, и такое приятное сейчас одиночество.

Вечером, когда уже начало смеркаться, ему принесли записку. Он был поглощен заботами, сдернув галстук и расстегнув воротник, рылся в разросшейся, как сугроб, груде бумаг на столе, неминуемых, когда принимается новое, хоть и с прежним названием судно, и с досадой взял еще один, требовавший его внимания листок. Но тут же заулыбался, с наслаждением перечитал записку, хлопнул ладонью по тем бумагам на столе: «Завтра!»

Записка была от Зубовича. Он сообщал, что его «Пионер» тоже тут, в Сиэтле, вероятно, завтра снимется, а он только час назад узнал про аварию на «Гюго» и не хотел бы мешать, но если Полетаев сможет оторваться от дел, то пусть приходит в гости.

Идти, оказалось, недалеко, к соседним докам, а взбежать по знакомым трапам — еще проще, и Полетаеву просто не верилось, что перед ним собственной персоной Иван Феоктистович и можно впервые за долгие дни сбросить капитанскую солидность, крепко обнять приятеля.

Стол был уже накрыт, в дверях мялась буфетчица, но ни хозяин, ни гость не замечали ничего вокруг, сидели на диване, улыбались то молча, то восклицая: «Вот, значит, как!», «Да... надо же!». Потом Зубович заставил Полетаева подробно, как можно точнее описать все, что случилось во время разлома и после, и только через полчаса спохватился, потащил к столу. Снова начались восклицания в виде тостов, а тосты в виде восклицаний, но кончились они быстро, и опять потянулся рассказ о горемычном «Гюго», половинки которого скоро буксиры утащат куда-нибудь подальше, с глаз долой.

Когда Полетаев закончил, Зубович, будто обрадованный, пробасил:

— А знаешь, Яков, ты меня обставил! Сорок пять лет плаваю, но в такие переделки не попадал.

— Может, и к лучшему?

— Оно верно... Да ведь за одного битого двух небитых дают. Можешь гордиться.

— Не лопнуть бы только от гордости, когда перед аварийной комиссией предстану.

— Э-э... — махнул рукой Зубович. — Что комиссия! Самое страшное позади. Ну, а не хочешь гордиться, так я за тебя стану. Признаюсь: когда ты у меня дублером объявился, я не очень-то доверял тебе. С Черного моря, думал, какие там моряки! Разве что ты под бомбами посидел, тонул — это тебя возвышало. Но ты, Яков, оказался стоящим и для тихоокеанских краев. Признаю тебя, верь, по высшему классу теперь признаю!..

— Ладно, Иван Феоктистович, сглазите, — рассмеялся Полетаев. — Скажите лучше, как там ваши поживают, как Анастасия Егоровна, Вера...

Сказал и замер. И уже не улыбался, только смотрел на старика, словно тот мог упрекнуть за это последнее слово — «Вера» — или даже просто удивиться вопросу.

Он потом все проверял, не налегает ли Зубович слишком, специально на подробности житья-бытья своей родни, а когда прощался — поздно, за полночь, — старался посдержаннее, как бы для приличия, передать привет владивостокским жительницам, и лишь теперь, шагая мимо темных складов, по редким пятнам фонарей, дал себе волю и уже не сдерживался в мыслях, повторял про себя то, что услышал от Зубовича, и то, что хотел бы сказать вслух сам, раз уже вырвался этот вопрос: «Как там... Вера?»

— Ничего поживают, — отозвался старый капитан, — Веру я, знаешь, последнее время просто не узнаю. Сердит был на нее — ты, может, замечал, а теперь мы душа в душу... Работает, как прежде, с утра допоздна, но спокойная стала, знакомцев своих случайных разогнала. Если свободна, у нас сидит, Анастасии моей по дому помогает или так, на диване с книжкой. Я уж, знаешь, — доверительно понизил голос Зубович, — я уж решил, не пора ли ей с Вадимом сойтись. Раз намекнул, два, — старик вздохнул, — не хочет, наотрез не хочет...

Вот, вот когда Полетаев снова заволновался, отвел глаза. И теперь, вспомнив разговор, остановился, будто его одернули, потом подошел к краю причала. Внизу, у свай, на мелкой волне толклись щепки, сор. Просвеченная фонарем вода была синевато-зеленой, ее хотелось потрогать. И, глядя вниз, опустив голову, как провинившийся, Полетаев сказал себе: «Вот ерунда. Они, оказывается, до сих пор врозь и будут врозь, а я неизвестно кому демонстрирую благородство. Глупо...»

Он закурил и пошел дальше, но думал все о том же: что обеднил себя давним скоропалительным решением, что оборвал чувство, в сущности, еще только-только родившееся, еще, может, и не приведшее бы ни к какой связи, но все равно нужное, ибо, останься оно, не умри, он, возможно, нес бы сейчас в кармане письмо от Веры и еще раньше получал бы от нее письма...