— Клинцов? Что ж, Клинцов, понятно, голова. Кому еще Реутово место занимать?

Так и пропали эти двое. В предзимнюю ноябрьскую стынь, в штормовое время.

С той поры сущее наказание выдалось людям на «Гюго»: рейс за рейсом, и все мимо Владивостока. Еще и в Канаде два месяца в ремонте стояли. Вернулись на следующий год, сорок пятый, в марте.

По улицам, по сопкам снег лежал, но в бухте льда не было. Теплые ветры задували, и солнце посвечивало среди облаков. Поначалу в город с рейда ходили катером — на рейде «Гюго» порядком подержали, потому что у причалов битком — разросся дальневосточный флот. А потом и ему нашлось место для разгрузки.

И тут от разных людей стало известно, что Алферова тогда в спешке своей ушла не на береговое житье, а вскоре стала матросом на каботажном пароходе «Гонец». Ходил он по всему побережью — от Находки до Совгавани и еще дальше, до бухты Нагаева. Старый пароходишко, царской еще постройки, век свой доживает. После океанского сухогруза — на такой! Но понимали: так нужно было Алевтине, не зря она в Ванино выпрыгивала на берег. В Ванино «Гонец» будет приходить куда чаще, чем «Виктор Гюго»...

А Реут, рассказывали, работает девиатором во Владивостокском порту, налаживает магнитные компасы на пароходах. Морское занятие, а жизнь на берегу... Правда, точно про бывшего старпома никто ничего не знал, и, быть может, так бы и забыли его, но однажды Огородов с Левашовым встретили Реута.

Шли по Нижне-Портовой, по слякотной обочине — сторонились грузовиков. И тут навстречу знакомая фигура: синий макинтош и фуражка с «крабом», все как прежде, и смотрит человек привычно, сощурившись. Словно и не расставались, не прожили полгода врозь.

Сближались, и Огородов все думал: что же надо сказать? Что-нибудь почтительное, решил, требуется, все-таки начальство, хоть и бывшее. А с другой стороны, уверял себя, лучше не говорить почтительное, лучше, наоборот, свойское, простое. Следует же людям когда-нибудь и на равных общаться!

Пока электрик раздумывал, Реут остановился и поднес ладонь к козырьку: «Кого я вижу!» И улыбка на бледном лице подтверждала, что рад нежданной встрече.

— Здравия желаем! — услышал Огородов свой голос и удивился, отчего у него эдак по-солдатски вышло: каблуки даже сдвинулись, а носки врозь. — Как себя чувствуете, Вадим Осипович?

Электрик стал пожимать руку старпома и все косился на Левашова. «Ох, — думал, — сбежит сейчас!» Но Реут и Сергею — руку, и тот поздоровался, не отвернулся.

Молчали, переглядывались. Не будь встреча такая нечаянная, Огородов бы поболтал, наговорился вволю. Новостей у Реута, несомненно, вагон. Что в порту происходит и на пароходах, где и что знакомые люди поделывают, как поживают, — девиатор, он, что ни день, на другом судне. Но из всех возможных для разговора тем лишь одна почему-то подворачивалась Огородову — так и хотелось спросить: как поживает Алферова А. Е.?

Подумал об этом электрик, но ничего не сказал. Невежливо в личные дела соваться, да и не стал бы Реут на эту тему беседовать. Ни с кем. Так, про жизнь на «Гюго», про сводки Совинформбюро и что войне скоро конец — пожалуйста. О том и пошла речь. В общем, постояли, покурили и разошлись.

Шагов уж двадцать отмерили, и вдруг Левашов заспешил обратно к Реуту. Что-то спросил, и тот ответил, а потом еще и Левашов кивнул, они еще раз пожали друг другу руки и уж совсем расстались.

— Я спросил, как он сам-то теперь, — объяснил, догнав электрика, Левашов. — А то, может, и не увидимся...

— Ты спросил? — удивился Огородов. — Ишь храбрец! Ну и что же?

— А то, что никакой он не девиатор, Реут, а капитан. Месяц всего был девиатором и получил должность.

— Где?

— На пароходе «Львов». Тоже «Либерти», новенький.

— Вот это новость... Капитан, значит! Но что-то я у него удовольствия на лице не заметил.

— От капитанства? — спросил Левашов. — Или вообще от жизни?

— От жизни. Он капитаном давно сам себя считал.

Шагали уже по привокзальной площади. Над людской толчеей, трамваями, грузовиками ветер разносил слова из репродуктора:

— Стой! — приказал электрик. — Оперативная сводка.

Голос у диктора серьезный, но пробивались в нем — не удержать — радостные нотки. И так приятно было слушать этот голос и повторять про себя неведомые ранее, такие симпатичные названия немецких городков — Нойштэдтервальд, Тиге, Маренау, Гросс. И что подбито и уничтожено семьдесят два вражеских танка и сбито восемьдесят три самолета.

— Эй, ра-аз-зявы! Буксиром с места срывать? А видать, в загранку ходют!

«В загранку — значит про нас», — решил Огородов. И увидел: портовый грузовичище влез на рельсы, трамвай истошно звенит, требует пропустить, а причина неразберихи — новенький «виллис» с солдатом за рулем. «Виллис» пятится, гудит, а они с Левашовым ему дорогу начисто перекрыли.

Извинились, отошли. Горбиком тротуарным подались вперед. Огородову легко, весело, улыбка с лица не сходит — и от зычных криков шоферов, и от трамвайного звона, и от названий немецких городков, где теперь на самых высоких домах красуются, трепещут красные флаги.

И ветер веял. Весенний. Галстук бы выдернуть, рубаху распахнуть навстречу ему.

— Хор-ро-шо, Серега! Ты чего насупился? Гляди, Владивосток какой шумный! Хоть и далеко от войны, а шевелится... И ты ничего — с Реутом. Храбро.

— Да нет, обыкновенно. Вместе ведь плавали.

— Вместе-то вместе, а ты вспомни, как у тебя с ним бывало. Повзрослел, видать. — Электрик помолчал и не очень связно прибавил: — И вот еще Алевтина наша. Где-то она сейчас?

Мы расстались с Огородовым, он сел на трамвай — ехать домой, на Первую Речку, а я пошел по Ленинской к Дальзаводу. Можно было и мне ехать на трамвае, но я шел, шел, догоняя свою длинную узкую тень, — мне хотелось собраться с мыслями.

Записку я заранее написал, она лежала в кармане. И что «Гонец» в заводе, на ремонте находится, у разных людей выяснял. Но, может, путали с другим судном? Вдруг «Гонца» все-таки нет в заводе? «Скорее всего, и не должно быть, — думал я. — Специально, что ли, придержали?»

В проходной было пусто. Мимо толстой вахтерши легко, наверное, проскользнуть и без пропуска, только бы держаться понахальнее. Но я замешкался, и сторожиха деловито оправила ремень с кобурой.

— В развернутом виде предъявляй!

Предъявить я мог только записку, которую написал заранее. Ничего другого, что бы относилось к заводской проходной, у меня не было.

— «Гонец» стоит в ремонте?

— Много чего стоит, — уклонилась от ответа вахтерша. — Предъявляй пропуск или проходи. Нечего выпытывать!

— Шпиена, мать, споймала? — сказал кто-то сзади. — Ты пушку-то свою достань, а то он сбежит, шпиен.

Я обернулся. Двое ребят моряцкого вида шарили по карманам, искали пропуска. Я достал свою записку. Еще промешкаю, и опять сорвется.

— Не передадите, ребята? Алферовой. Матросом она на «Гонце».

Протянул конверт, в котором лежала записка. Парень взял его, посмотрел зачем-то на свет.

— За такую работу магарыч положен... Отнесем? — спросил он своего дружка.

— Только если любовное.

— Вот, закуривайте, — сказал я и вытащил из кармана пачку «Честерфилда».

Они взяли по сигарете и скрылись не закурив в прозрачно-светлом проеме двери, ведущей на заводской двор. Теперь надо было ждать.

Я вышел на улицу. Солнце зашло за облака, стало прохладно. Из-за забора доносились мерные удары по железу — почти как в колокол били, только низкий получался звук, немузыкальный. Сколько уже могли пройти за это время морячки? Дошли до судна? Дошли, наверное. Вот только до какого? Откуда они, так и не выяснилось. Забудут про письмо, им что...