Идут на помощь? Два судна? Это была новость! Огородов придвинулся, давая Але понять, что готов выслушать подробности. Но она сказала коротко:

— Снова «SOS» дали. Раньше просили подойти один танкер, а теперь всех, кто услышит. Только ведь на такой волне опять ничего не получится.

Огородов уловил, что Аля имела в виду. Про это уже сто раз твердили за последние дни: простому судну «Гюго» к берегу не дотащить. Нужен буксир — не трос, а пароход, у которого есть специальная лебедка. Она автоматически потравит конец, не даст ему напрячься до предела. «Но раз нет его, специального буксировщика, — подумал Огородов, — так надо стараться простым манером. Порвем еще концы, а с места, может, сдвинемся. Только бы шторм утих. Не в буксировке даже трудность, а чтобы переборка машинная выдержала, чтобы «Гюго» ко дну не пошел».

Он соображал, что можно будет сделать, если лопнет переборка в машине, и, мысленно ощупывая рваные края корпуса, вспомнил о той части, что отвалилась и, словно другой пароход, унеслась за хмурый горизонт.

— Аль, — позвал Огородов, — а представляешь, каково там Маторину и Левашову? Вот уж кто попал в передрягу...

Она резко повернулась, тревожно смотрела усталыми глазами.

— Да, — сказала негромко. — Я все время о них думаю. И, знаешь, как останусь одна, слез сдержать не могу. Что с ними?

— Ты плачешь? — спросил Огородов. — Ты? — И тут же утешил: — Целы будут... К ним кто-нибудь тоже подошел.

Аля молчала. Она все так же тревожно смотрела на электрика, точно и не слышала сказанного, и он чувствовал, что сейчас она не наедине, а тут, при нем, разревется.

Сверху, на мостике, кто-то простучал башмаками. Потом еще топот и крик:

— Самолет, самолет! Вон, справа!

Точка, ползущая мухой по краю туч, быстро росла, выбросила по краям крылышки, а потом обнаружилась во всех подробностях «Каталина», летающая лодка, какие всегда встречали пароход ровно за двое суток хода до американского побережья.

В маленьком иллюминаторе самолета замигал огонек, желтый, точно пламя свечи. Он мигал все время, пока «Каталина» описывала круг — так низко, что были видны развалы на носу фюзеляжа, как у быстроходного катера.

Огонек отмигал, и тотчас у «Гюго» на фалах выстроилась разноцветная очередь флагов — УОБР — позывные. Самолет отвернул и стал кружить над танкером, пока и там не затрепыхались флаги, подтверждая советскую принадлежность судна.

Самолет, красиво откинувшись набок, прошелся над пароходами последний раз и растаял среди облаков.

— Вот видишь, — убеждал Огородов Алю. — Три судна и самолет. Мало? Обойдется, как пить дать обойдется!

Сашка лежал в подшкиперской, на бухте манильского троса, и боль сводила его лицо до страшной гримасы.

Надо же, чтобы еще это ко всем нашим бедам стряслось! Мы уже закрепили плот у люка, и я хотел лезть под брезент, вниз, но так тряхнуло, что я подумал: «Все» теперь все». И зажмурился от страха и бессилия.

«Виктор» устоял. Каким-то отчаянным, безнадежным усилием скатил с палубы вспененную воду и побрел дальше по ветру, пересчитывая гребни, кланяясь им. И тогда я открыл глаза и увидел, что Маторин странно осел, обняв пиллерс, и лицо его, красное, обветренное, мокрое от брызг, исказилось.

Я бросил брезент на люк, выждав момент, перекатился к Сашке. Я, видимо, задел его, конечно, задел, и вот тут-то он в первый раз закричал, завыл так громко, что голос его, мне показалось, должны были бы услышать по всему чертову океану.

Я испугался еще сильней (тот прежний страх от удара волны еще ворочался в груди) и зачем-то ухватился одной рукой за плечо Сашки, а он, размахнувшись, как бы отбиваясь от меня и все еще воя, громко и тоскливо воя, саданул мне ниже уха, в шею, больно и обидно.

На секунду мы замерли оба, и потом он выругался:

— У, дьявол соленый! — и сник на палубу, тяжело, болезненно, свернувшись калачиком у своего пиллерса.

И я понял, что у него что-то стряслось с ногой, и вспомнил про аптечку, которую мы достали из спасательного плота, и обрадовался, что там есть шина и бинты, а потом подумал, что радоваться вовсе нечему, хоть бы в аптечке было сто складных, хитроумно придуманных шин, потому что теперь только я могу передвигаться, только один делать, если что придется, а главное, вдруг с ногой что-то серьезное, и я вряд ли смогу помочь. И от тоски, от снова прихлынувшего бессилия заорал на Сашку:

— Что же ты, голова!

Потом я тащил его к люку, выгадывая паузы в качке, и он помогал мне своими сильными руками, сжав короткие, крепкие зубы. Хорошо, еще нас развернуло, волны колотили теперь по разлому, и нам не надо было бояться, Что зальет подшкиперскую, хотя там уже, несмотря на брезент, прикрывавший люк, было полно воды.

Кое-как Маторин перевалился на трап и полез вниз, в темноту, кряхтя и ругаясь. И тогда я заметил самолет. Он прошел низко над нами — была видна синяя звезда на фюзеляже и тонкие усики пулеметных стволов, торчащие из вздутых, прозрачных колпаков.

Я даже сначала не понял, как это вдруг — самолет, а потом замахал руками, радостно закричал не то Маторину, не то самолету, вернее, человеку, который привиделся мне в прозрачном колпаке.

Но сизые сумерки тотчас сглотнули самолет. Я подождал немного, а потом, срываясь со ступеней трапа, спустился вниз, в подшкиперскую, где на бухте манильского троса полулежал Сашка. Чадное пламя коптилки смутно освещало его отрешенное, нахмуренное лицо.

— Самолет! — выкрикнул я. — Ты слышал, над нами пролетел самолет? Теперь спасены! Все-таки в современном океане не затеряешься. Я же говорил! Ну чего же ты не радуешься?

— Нога, — сказал он тихо и мрачно. — Выть хочется. Помоги-ка.

И тут я заметил, что он сидит почти что в воде. Видно, силы оставили его, когда он добрался сюда, к высокой бухте троса, и застыл так, ожидая меня. Я помог ему взобраться на сухое место, поправил фитиль коптилки и молча стоял, чувствуя, что сейчас первым говорить должен он.

— Режь, — сказал наконец Сашка и показал на свой резиновый сапог, плоско лежавший на витках троса.

— А в чем ходить будешь? — спросил я. Мысль резать сапог показалась мне нелепой. — Я так сниму.

— Режь, сволочь! — заорал Сашка и бессильно привалился к переборке. Потом тихо: — Разрежь, прошу тебя.

Я вынул из ножен свой морской нож. Я купил его в Такоме, на окраинной улочке, ведущей к порту. Мне нравился другой из разложенных на прилавке, но Аля настояла, и я взял этот — с лиловой, точно светящейся изнутри наборной ручкой и якорьком, приделанным на торце... Нож удобно лег в ладонь и тускло отразил на лезвии коптящий язычок светильника.

Резиновое голенище вспоролось легко, наружу вылезла портянка. Маторин облегченно вздохнул, будто разрез на сапоге уже сам по себе возвращал ему здоровье.

Я размотал портянку, стащил шерстяной носок и еще ниже наклонился к бледной, странной в своей обнаженности ноге. Я ожидал крови, ссадины, раны, но ничего особенного на пальцах Сашки не заметил.

— Ну что? — нетерпеливо спросил он.

Я не ответил. Подтянулся на верхнюю полку стеллажа и содрал с сухой банки с краской наклейку. Свернул ее и подпалил от коптилки. Потом свободной рукой стал задирать кверху Сашкину штанину.

Огонь уже подобрался к моим пальцам, жег, когда я разглядел сзади, на икре, сизый кровоподтек, украсивший что-то вздутое, гладкое, похожее на куриное яйцо, диковинно прилипшее к ноге.

— Ой! — вскрикнул Сашка. — Не трогай! — И снова начал стонать глухо и безнадежно.

Я не знал, что делать. Когда-то в третьем, что ли, классе, мы сдавали на значок ГСО. Школьная врачиха приходила на пятый урок и показывала, как перевязывать. Тыкала указкой в развешанные по доске таблицы, объясняла, что при переломе надо создать как бы добавочную кость — приложить к сломанной руке или ноге доску или палку и привязать по краям. Все это было нарисовано на таблице, даже человек с шиной и с костылем, бодро шагающий куда-то, и рядом довольная санитарка с повязкой, на которой был изображен тот же, что и на значке ГСО, красный крестик — символ милосердия и здоровья. Потом мне не раз попадались в книгах рассказы о том, что делают при переломах, и я всякий раз вспоминал врачиху и самодовольно ухмылялся. Но теперь, глядя на сизое яйцо, прилепившееся к Сашкиной икре, стал в тупик. Что-то грозное, предостерегающее было в этой болячке. Я подумал про гангрену, начинающуюся черт знает почему у раненых, и на секунду представил, как Сашка корчится в предсмертных муках и я ничем не могу ему помочь...