— Ну, разом!

Отплавали туманное лето, злую ветреную осень, одолели зиму, морозную, загнавшую ртуть в термометрах на самый низ. И все это время Алю ждали, подстерегали, ощупывали глаза Владислава. А то вдруг загородят коридор его широкие плечи, не пройдешь. Просила — не слушает, пробовала не замечать — не помогает.

Потому и не удивилась, когда вошла однажды к себе в каюту и увидела кочегара: сидит на скамейке.

— Полчаса жду, — миролюбиво сказал Владислав. — Находился в стороне от тебя, время пришло, чтобы рядом. Ты, я думаю, сама поняла — некуда тебе деваться.

— От тебя?

— Ну да. Никого к себе не подпускаешь. Думал, может, жених есть. Письма твои смотрел. По конвертам — все мать пишет. Одна ты... А девушке как одной? Природа должна взять свое.

— Так это природа. При чем же ты?

— А я и есть природа...

— Слушай, — перебила Аля, — а если я сейчас кого-нибудь позову? Как думаешь, что будет?

— Ничего не будет. Хоть самого капитана зови. Скажу, что иголку с ниткой зашел попросить. Факт.

— А что гадости говоришь, не чувствуешь?

— Природа... — ухмыльнулся Владислав.

Как Аля не успела отскочить? Тяжелая рука коснулась ее щеки, скользнула по волосам, другая вцепилась в плечо.

— П-пусти! — Она оттолкнула его, больно ударилась о койку.

Коридор. Трап. Еще один. Запыхавшись, постучала к капитану.

— Степан Тихонович... — Аля хотела сказать про Владислава, но вышло другое: — Степан Тихонович, я слышала, как придем в порт, в Америку, так кое-кого из команды будут переводить на другие суда. Прошу включить меня. Непременно.

— Тебя? Может, что случилось?

— Нет. — Аля легонько куснула губу. — Я просто так, чтоб вы потом не забыли. Я очень прошу.

На секунду промелькнуло: а как же «Турлес», как же без него? Но только на секунду, тотчас вернулось прежнее: «С  н и м  вместе на одном пароходе больше не могу».

А капитан неожиданно согласился:

— Что ж, видно, пора тебе. Поплавай на другом судне. Жалко, конечно, привык я к тебе. Но ты поплавай, тебе опыта морского набираться нужно. Обещаю перевести.

Вот и получилось: прости-прощай, «Турлес», кругосветная каравелла. Разбомбленная, обгорелая, обстрелянная, обсмотренная в цейсовские перископы. В Сан-Франциско Аля перешла на новенький «Виктор Гюго». Одна. Остальным списанным с «Турлеса» достался другой «Либерти».

Команда еще вполовине, что могли насобирать с других судов. Остальных, говорят, дадут во Владивостоке. Ребята ничего, приветливые. И штурманы, механики ничего, внушают доверие. Капитан — тот сразу и откровенно понравился — большой, спокойный, уверенный в себе. Да, уверенный, это у него на лице написано. Может, передастся чуток его уверенности? Аля об этом думала, когда беседовала с ним, — он каждого, кто приходил на пароход, приглашал к себе в каюту, выспрашивал, откуда да что.

Аля, правда, не очень распространялась, рассказ ее больше походил на заполнение анкеты, но капитан, Полетаев этот, Яков Александрович,, не досаждал особенно вопросами. Ему, видно, что-то еще было нужно, кроме биографии. Вдруг спросил: «А как вам Нью-Йорк показался?» Она ответила: «Ничего, большой». «Так что мир уже повидали?» — спросил Полетаев. Она сказала: «Ага, повидала. Не такой уж он большой, мир-то, оказывается». И засмеялась. Полетаев тоже засмеялся. Нет, он ничего, новый капитан.

А старпом другой, совсем другой. Посмотрел молча и отвернулся. И так вот, не глядя, сообщил, что жить она будет в отдельной каюте — есть на ботдеке каюта. «Хоспитал» выведено по-английски над дверью, на металлической планке (тут, на «Гюго», все надписи по-английски).

Так вот она — пустая каюта с двумя койками, одна над другой, и здесь Але жить. Немного неловко перед ребятами, матрос ведь она, ей положено обитать внизу, вместе с командой. Но раз старпом велит, пусть так и будет. Они хозяева на пароходах, старпомы.

С утра встала на работу. Боцман Стрельчук и знакомиться толком не стал: бери скребок, сурик, лезь на подвеску, раз назначена. На подвеску так на подвеску, не привыкать к матросской работе. Чудно только — суричить борт нового парохода. Впрочем, может, и надо. Месяц «Либерти» этому, американскому, а уж сквозь серый его с голубым наряд проступила рыжая ржавчинка.

Аля мерно взмахивала кистью, стоя лицом к гладкому, в ровных швах борту, и вдруг услышала с причала крик:

— Братцы, а ведь у нас баба появилась!

Чистый асфальт, во всю стотридцатиметровую длину парохода пустота. И посередине фигура — шляпа серая, макинтош серый и галстук желто-зеленым попугайчиком. Худой этот человек, тощий прямо, да как зычно у него вышло: «Баба!» — с радостью или изумлением, но все равно. «Баба появилась» — это от чего с «Турлеса» ушла. На Владислава похоже. Неужто и тут такой есть? Теперь-то куда бежать?

Потому и смелость, наверное, появилась, что решила: некуда: Гордо стояла на узкой доске, держась за трос, словно циркачка. И ответила громко, как он:

— Чего орешь? За границей все-таки!

Матросы на соседних подвесках одобрительно засмеялись, а тот, с желто-зеленым галстуком, молча ступил на трап и исчез.

Вот и легко стало. Вот и домом Аля зовет уже не «Турлес», а «Гюго». И ребята здесь тоже ничего, даже тот, что орал с причала, — старший рулевой Федя Жогов, Разве что старпом Реут. С ним как-то пошло по-особенному, волю хочет свою показать в отдельности ей, Алевтине Алферовой. Ну да ничего!

А письма по-прежнему только от мамы, и мили бегут за кормой те же, что и последние два года, — долгие-долгие, пока приведут к своим берегам.

Что поделаешь, Аля — матрос, и страсть у нее одна — море.

Веселый человек в цилиндре, в длинноносых башмаках подмигивал и взмахом руки показывал куда-то вниз. Контуры его, составленные из электрических лампочек, то в дело меняли цвет, становились то лиловыми, то желтыми, то вдруг наполовину зелеными, а потом целиком красными. А рядом — в вышине — еще лампы, непрерывные, сплетенные в буквы нитки неона, тоже разноцветного, и гулкая ярмарочная музыка, и шарканье шагов, и голоса, и смех. Сияющий, цветастый, не затихающий до ночи Луна-парк на краю Такомы, штат Вашингтон, США.

Аля засмеялась тихо, одними губами и посмотрела вбок, на шагающего рядом Левашова — высокого, гибкого, потом обернулась на мистера Кинга, на его полную, такую же, как он сам, жену и худеньких, голенастых дочерей, выстроившихся по ранжиру: старшая Джилл — студентка, младшие — двойняшки Пегги и Кандис; всего с матерью — семь. В свою машину Кинг посадил только ее, Алю, и Левашова и гнал сюда, в парк, точно хотел заработать приз за скорость езды, остальные добирались как-то иначе.

— Другой сосед, — сказал мистер Кинг, поймав Алин взгляд, и поправился: — Другой машина мой сосед везет мой семья, — и засмеялся, радуясь удачно сказанной по-русски фразе.

У него были уже и входные билеты на всех, и Аля подумала, удобно ли, что платит он, мистер Кинг, и еще про то, что неизвестно, сколько стоит билет, а у нее осталось всего два доллара, а у Левашова, наверное, и десяти центов не сыщешь — потратился, конечно, до мелкой монетки на первый свой американский гардероб. Она в который уж раз ироническим взглядом обвела фигуру соотечественника: палевый, цвета крем-брюле, костюм в мелкую клетку и голубая рубашка, из-под воротника которой выпирал огромный, «ленинградский» узел черного, похоронного, галстука. Все здешнее, из такомских магазинов, а за версту отличишь своего!

Она подумала так, когда еще только вылетела к трапу, злясь, что именно ее настиг старпомов приказ: «Прошу переодеться. Поедете с Левашовым в гости к американцу». Он всегда, что ли, будет ее выделять, Реут? Даже не спросила, к какому американцу, зачем и почему с Левашовым, с этим мальчишкой из палубных учеников. Бухнула первое попавшееся, что у нее на эту стоянку в запасе есть еще один выходной и она его собирается потратить более разумно. Но старпом сказал: «Вам это не зачтется как выходной». И ушел. Нечего было делать, она вышла к трапу — ехать. Внизу, на причале, увидела палево-голубого Левашова рядом с толстячком в пропотелой шляпе, с черной коробкой ленчбокса под мышкой.