Я понял смысл полетаевского маневра. Ветер переменился, заходил с берега, и основное поле льда стало сносить вбок, по направлению к выходу из губы. Извилистая трещина тянулась от Сигнального мыса, и мы двигались как раз на нее. Теперь, встав на якорь, мы уже могли избежать давления протянувшегося на многие километры льда. Назад же, где толклись лесовозы и танкер, идти не было смысла: вход в портовый ковш загородишь или снова попадешь в то самое положение, в каком «Гюго» был час назад.
Я завидовал Маторину, сменившему меня и оказавшемуся одним из исполнителей остроумной тактики капитана. Мне казалось, что я бы мог делать все лучше, да и мне было просто необходимо, чтобы капитан заметил меня, почувствовал, как я благодарен за то, что он заступился за меня перед Реутом. А Маторин, как назло, действовал отменно, отвечал на команды четко и в меру негромко, под стать напряженной обстановке. У компаса, прицеливаясь пеленгатором на створы, возился второй штурман, и это тоже придавало Маторину по-особенному значительный вид. Я подошел к ограждению рулевого поста, решил, пусть хоть так, ничего не делая, быть ближе к центру событий, к невозмутимому и по-отцовски строгому Полетаеву.
Вправо, вдоль переднего обвеса, двинулась фигура в черной морской шинели. Бледное в сумерках лицо глянуло на меня, как тогда в рубке, и тот же бесстрастный голос старпома ужалил:
— Опять вы? Убирайтесь отсюда!
Я убрался. Я скатился по трапу с грохотом, ничего не различая перед собой. Мне казалось, что не может перенести человек большего унижения и обиды.
В каюте спали. Олег — с обнаженным по-спартански торсом. Никола — по своему обычаю укутавшись с головой шерстяным одеялом. Параллельно моей тянулась аккуратно застеленная койка Маторина. Вспомнилась Океанская, солнечное утро, когда Сашка, такой незнакомый еще, стоял надо мной и грозился пожаловаться, если я не встану. Здесь, на «Гюго», мы стали равными. Но почему-то все опять клонилось к тому, что он должен победить меня. В чем же должна состоять его победа? В том, что я лежу, изгнанный с мостика, а он стоит у штурвала? Но разве не могло случиться иначе: он бы стоял мою вахту, а я его, и тогда бы он ходил с третьим на бак смотреть, как нарастает у форштевня горка льда, а я бы сменил его в полночь на руле и так же, как он, торжественно встал у штурвала...
Я представлял, как Маторин, обменявшись со мной вахтами, ходит по палубе, как быстро садится солнце, а потом исчезают в темноте крутые сопки. Мне виделось, как Маторин приходит на бак, выглядывает за борт, и я пытался вообразить, как сменю его, ликуя, когда э т о уже произойдет.
Но, странное дело, якоря у Маторина мертво держали, и все, что я мысленно готовил Сашке, случалось все равно в мою, опять в мою вахту, после полуночи.
Сквозь сон я слышал, как несколько раз начинала колотиться машина и грохотали на баке якорные цепи, значит, с первого раза найти хорошее место для стоянки не удалось. Я не отдавал себе отчета, что это в значительной мере оправдывало меня, — стихия не считалась ни с кем. Наоборот, думал, что ночные хлопоты стольких людей на мостике, возле котлов и цилиндров — разросшиеся в геометрической прогрессии результаты моей неосмотрительности и преступной халатности.
По моим расчетам, Реут должен был отстранить меня от вахты. Но на следующий день в половине четвертого в каюту пришел Олег Зарицкий и преспокойно осведомился, не сплю ли я, а то пора вставать.
Я переоделся, принял вахту и ушел на бак.
Ветра не было, и по глубокой тишине вокруг чувствовалось, как немилосердно крепчает к вечеру мороз. Я с час прохаживался вокруг брашпиля, потом вприпрыжку, чтобы хоть немного согреться, обежал надстройку, спустился на кормовую палубу. Там делать было нечего, и я опять пришел к якорным цепям.
Окончательно продрогнув, снова побежал на спардек. Зубы выбивали частую дробь. Я уж думал смириться, войти в какой-нибудь коридор и погреться, но рядом отворилась дверь, в темноту упал желтый прямоугольник света, и кто-то сказал:
— А, вот он. Иди-ка сюда, Левашов.
Это был третий, мой вахтенный начальник. Не оборачиваясь, он шел впереди, а я за ним. Мы остановились возле каюты старпома.
Входить не требовалось, потому что Реут сидел неподалеку, возле письменного стола, отвернув от него кресло. Лампа с медным козырьком освещала его тщательно причесанные волосы и неширокие плечи, обтянутые синим сукном кителя. Еще не зная, что услышу, я со злорадством отметил про себя, что на макушке у старпома пробивается довольно заметная лысина.
Он стрельнул в меня взглядом своих узких, словно на ветру сощуренных глаз и качнулся в кресле:
— Сдайте вахту.
— Что? — в глупой растерянности переспросил я.
— Сдайте вахту.
Третий раз он никогда не повторял, это я знал.
Мы пошли с Тягиным прочь. Теперь впереди шагал я, а штурман позади, точно конвоир.
Внизу, возле прачечной, стояла Надя Ротова. Она была в меховой шапке, уши торчали в стороны, с них уныло свисали длинные завязки. Надя тревожно глядела на меня, и я понял, что мое свержение с трона длилось куда дольше, чем продолжался диалог со старпомом. С полчаса, поди, как ее вызвали, раз она успела одеться по-вахтенному.
— Что ж это ты? — спросил Тягин, и голос его показался мне виноватым. — Он несколько раз вызывал, а тебя нет.
— Кто вызывал?
— Реут. Свистел, говорит, свистел, а тебя нет.
— Как нет? Я же на баке все время находился, раз только на корму ходил и по надстройке. Замерз совсем.
— Вот видишь. А он говорит, ты в каюте загораешь. Приказал арестовать тебя. На трое суток.
Я даже не понял спервоначала, как это арестовать, и все смотрел то на Тягина, то на Надю.
— Пойдем, — сказал штурман. — Пойдем, а?
Старшина из военной команды, пряча глаза, долго выносил из металлической каморки тулупы и черные краснофлотские шинели с ярко начищенными пуговицами. Когда стены кладовки обнажились, он поразмыслил и принес обратно один тулуп, аккуратно расстелил на полу.
Я слышал, как старшина долго не мог попасть ключом в замочную скважину, и с видом заправского каторжника саркастически усмехнулся, когда пружина наконец щелкнула, отрезав меня от прекрасного свободного мира...
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
«Владивосток, 21 октября 1943 года.
Вы так решительно порвали знакомство со мной, капитан Полетаев, что это письмо, несомненно, излишне. Только судьба снова свела нас, а в коридоре пароходства было так неловко говорить, да вы еще торопились, вот я и не успела сообщить одну, на мой взгляд, существенную подробность. Не примите это за навязчивость, я просто хочу ясности.
Не ответив на мое письмо и потом избегая встреч, когда «Гюго» появлялся во Владивостоке, вы, несомненно, исходили из того, что вам неудобно заводить дружбу с женой вашего старшего помощника. Но дело в том, что с Реутом мы уже полтора года не живем вместе. Правда, еще состоим в браке, не разведены; уверена даже, приди я с повинной, Вадим ради своего торжества, ради своей победы все бы вернул на прежние рельсы. А я, поверьте, не приду и ни в чем не повинюсь. Жить с человеком, которому чуждо многое человеческое, не могу и не хочу.
И суть не только в том, что сесть за обед в раз и навсегда назначенное время ему казалось важнее всего на свете. Вы слышали о «Гонце»? О старом большом пароходе, где Реут перед войной начал впервые старпомствовать?
Судно подолгу стояло в ремонте, текучка в команде была страшная, другой бы спасовал, отказался, но Вадим, напротив, будто бы обрадовался трудной должности. Списал нескольких пьяниц, а остальных поставил в положение выбора: или делай по-моему, или уходи. «Гонец» стал чистеньким, ухоженным, начал выполнять план.
И вдруг неприятность: один матрос соорудил петлю и написал предсмертную записку с жалобой на безмерную тяжесть службы. Исполнить свое намерение он, слава богу, не успел, однако событие стало известно, записка находилась у капитана, и Реут фигурировал там вполне определенно.
Дальше полагалось следствие и в случае доказанности вины старпома — суд по статье Уголовного кодекса, карающей за «доведение до самоубийства». Это я, дочь юриста, знала и потому сбегала к старому товарищу отца, еще ни о чем не говоря, только чтобы напомнить о себе: может, придется просить помощи.
А что же, спросите, Реут? Он мои боязливые расспросы не опровергал, но и не вдавался в подробности. Просто велел эти тревоги, а главное, их причины выкинуть из головы и впредь его служебными делами интересоваться лишь в пределах ухода в море и возвращения.
Странное спокойствие мужа вскоре стало понятно. У него с первой же минуты после ЧП объявился добровольный и влиятельный адвокат. Впрочем, он же и следователь и прокурор, тотчас замявший дело. Знаете кто? Капитан. Старый опытный капитан по фамилии Зубович. Он принял «Гонца» месяца за два до этого и сразу влюбился в своего сверхдальнего родича, которого знал прежде лишь по двум-трем чаепитиям в своем доме. Судно к тому времени пребывало в полном порядке, и капитан с наслаждением открывал в старшем помощнике новые достоинства. Эпизод с петлей и запиской он посчитал случайностью, матроса как неврастеника и шантажиста списал на берег и стал возиться с Реутом, словно с практикантом, оттачивать его выдающиеся штурманские способности.
А я? Что делать мне? Я ведь не только с товарищем отца разговаривала, но еще и с тем незадачливым матросом, из-за которого разгорелся сыр-бор. Мне не удалось выяснить, вправду ли он затеял вешаться или решил таким образом попугать придирчивого старпома. Только твердил: «Я, может, и бывал виноват, да разве нельзя простить хоть одну ошибку?»
И знаете, я вдруг поняла, что в положении моем и этого человека много общего. У нас с Вадимом не раз случались размолвки, и я наверняка бывала в чем-то не права, но он тоже никогда не прощал мне, мой вежливый, немногословный, рациональный супруг. И был настойчив в своем постоянстве, видимо, надеялся, что рано или поздно так же просто, как в загсе его фамилия, ко мне перейдут его характер, привычки и устремления, а все мое собственное, данное от рождения, исчезнет, точно ненужное, пустое. Я поделилась с Вадимом Реутом своим открытием и конечно же услышала в ответ, что ошибаюсь, подобно многим людям ищу себе скидок, хотя жизнь их не дает, не может давать, и снова оказалась непрощенной...
Разумеется, все это не повод, чтобы люди разводились, я могла бы добавить кое-что еще, но главное в том, что мы просто не можем быть вместе.
Ну, а вы, капитан, нашли хоть один изъян у Реута? Тоже, наверное, нет, как и мудрец Зубович. Что ж, желаю вам и впредь оставаться в полном согласии со своим старпомом.
Вера.
