— Консул — лицо ответственное, — сказал Огородов и тоже подергал ручку двери. — Консула должны послушать.
— Должны, — согласился Тягин. — Консул — о-го-го! Но и капитан, скажу тебе, лицо значительное. Особ такой, как Полетаев. Их ведь, знаешь, беглецов...
— Беглец один.
— Ладно, один... Их знаешь, обоих хотели до разбора дела с рейда увезти. Для ясности! Капитан Левашова не отпустил.
Огородову стало досадно, что он не видел, как вели Федьку к трапу, как тот шел. Наверное, заложив руки за спину, в смятении. Сидел две недели в запертой каюте, иллюминатор задраен, желтая лампочка на потолке. А тут — небо, бухта, берег, палуба под ногами, и с каждым шагом все меньше и меньше остается ее, палубы, по которой ты прежде свободно ходил, мог руками махать сколько влезет и на порт, на сутолоку его, на городские дома мог смотреть сколько захочется. Теперь эти, что ведут, с наганами, или другие, такие же, не позволят вольно смотреть на город и на порт, ходить по палубе. Законно не дадут: отвечай! Вычеркнули, словом, Федьку из виктор-гюговских рядов...
А на рейде, когда не осталось и следов от рельсов, приваренных прежде к палубе, и в трюмах пусто, когда вот-вот после ударной разгрузки предстояло идти в новый рейс, выстроили всю команду и объявили капитанский приказ. Говорилось в нем, что матрос второго класса Левашов С. В. за нарушение дисциплины, за то, что покинул судно, хотя и с уважительными намерениями, но никому не доложив, достоин сурового наказания, даже перевода на должность палубного ученика; но капитан учитывает левашовский добросовестный труд и прошлое героическое поведение во время аварии и в палубные ученики не переводит. Просто он, капитан, намеревался произвести Левашова в матросы первого класса, а теперь свое намерение задерживает на неопределенный срок, чтобы матрос Левашов понял и почувствовал, что такое судовая, крепкая и незыблемая, морская, если короче, дисциплина.
И вроде как бы специально для Сережкиной обиды сразу зачитали другой приказ, которым (на освободившуюся жоговскую должность и опустевшую трагически Щербинову) в первый матросский класс возводились Сашка Маторин и Надя Ротова.
И снова пошли и снова замелькали вахты. Уже находились в Японском море, в мглистых его просторах, когда в каюту к Огородову явилась Алевтина Алферова.
— Здравствуй, — сказала. — Давно тебя не видела.
«Ну давно — это слишком, — решил электрик, — только что в столовке вместе ужинали». Но понял, к чему она клонит. Действительно, за время стоянки он ее из поля зрения начисто выпустил. Ремонты там разремонты, и домой, на Первую Речку, отправлялся при каждом удобном моменте. Он и ответил:
— Верно, давненько не виделись. И непонятно мне: отчего же ты снова на судне? На берегу, помню, собиралась застрять.
— А потому не осталась, — ответила Аля, — что рано. Ты газет не читаешь, электрик Огородов. Постановление вышло: чтобы развестись, в суд заявление надо подать. Только суд один, а желающих холостыми стать много. Ждать надо.
— Тебе, положим, суд не нужен. Тебе — в загс.
— Не обо мне речь. Другому человеку прежде развестись надо.
— А на берегу, значит, тебя одну оставить боится? Суд поджидает?
— Ага. Боится. Серьезный он, этот человек. Строгий. Весьма.
Она смотрела на Огородова, а он — на нее. И тут электрик понял, что Алевтина смущена вот этим своим положением — еще не венчанной, но уже не свободной. «Не с большой любви, видно, решение состоялось», — подумал электрик.
Аля заерзала в креслице.
— Знаешь, а Сережа, оказывается, сидит над книгами. Несмотря ни на что...
Тоскливо сказала, будто оправдываясь. Сказала и ждала ответа. Огородов молчал. Неохота ему было разговаривать.
— Левашов, слышишь, занимается, — повторила Аля. — Как мы с ним когда-то... Я пришла, а он в книгу уткнулся. Далеко продвинулся, сам...
— Ну вот и ты подключайся.
— Где уж мне теперь!
Больше они не говорили. Сидели и молчали, как будто собрались лишь затем, чтобы считать, сколько раз в минуту бухнет машина под палубой...
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
«Владивосток, 8 октября 1944 года.
Вы, оказывается, заходили ко мне домой, капитан Полетаев. Командировка у меня была недальняя, в Находку, если бы знала, могла и приехать. Надеюсь, что с последним катером вам успеют доставить это письмо.
Тетя Ася пересказала мне все, что вы говорили ей о Щербине. Какая странная судьба у человека — надо же было погибнуть именно ему! И как обидно, перед своим последним рейсом он был на Первой Речке, у Лизы, и они помирились. Быть может, в этот вот приход во Владивосток официально стали бы мужем и женой...
Поручение ваше я выполнила, деньги Лизе передала. Сначала она не хотела их брать, я долго уговаривала. Потом взяла и расплакалась. И я тоже... Маленький Андрей смотрел на нас из кроватки и смеялся. Он не знал, малыш, что еще нет закона, позволяющего ему носить фамилию Щербина и получать ту сумму денег, которую называют пенсией, — сумму, так необходимую мальчику, чтобы расти здоровым и сильным, и которую конечно же заработал бы отец, будь он жив.
Итак, маленький Андрей по метрике не Щербина, а Боровых. Как будто людям важнее его родство с дедом, ничем не примечательным механиком с портового буксира, а не с отцом, морским пехотинцем, оборонявшим Сталинград.
Я уверена, что когда-нибудь выйдет закон, исключающий подобную нелепицу. Пока же такого закона нет, и я прошу вас, капитан, помочь установить право отцовства Щербины. Возможно, у вас на пароходе есть люди, которым было известно о его отношениях с Лизой, они могли бы их подтвердить.
Так важно, чтобы маленький Андрей рос и знал, что он Щербина, и гордился бы отцом, его биографией.
Кстати, о биографиях. В моей наметилась перемена. Ваш старший помощник решился наконец избавить меня от своей фамилии. Застал перед самым отъездом в Находку, и я подписала заявление в суд о разводе.
Так что теперь уже не Реут,
теперь просто Вера».
Подходили к проливу Лаперуза.
Уже отвернули на восток, огибая гористый Ребун сима, островок, стерегущий вместе с другим, близнецом Рисири, проход между Сахалином и Хоккайдо. В бинокль хорошо просматривались приметные мысы — один обрывистый, белый на вид, и другой, похожий на остров, увенчанный красной маячной башней в знак того, что мыс является северной границей пролива.
«Нисиноторо мисаки», — назвал про себя по-японски этот второй мыс Полетаев и плавно провел биноклем по берегу. За мысом круто поднималась гора свежего зеленого цвета. «Наверное, бамбук, — подумал он. — Тут должны быть бамбуковые заросли...»
И еще он подумал, что почти сто лет назад здесь осторожно, по немереным глубинам шел парусник умного и отважного Невельского, и где-то дальше, за мысом, в глубине залива, тот основал поселение, и туда во время своего сахалинского путешествия приезжал Чехов — на Корсаковский пост. Но теперь городок называется Отомари, а не Корсаков, потому что и Сахалин со времени русско-японской войны называется не Сахалин, а Карафуто, вернее, не весь остров, а отторгнутая «империей восходящего солнца» южная его часть. Чехов этого не успел узнать...
По мостику неслышно двигался степенный, как пожилой врач, второй штурман Клинцов. Брал пеленги по главному компасу и уходил в штурманскую делать прокладку. Судя по тому, что трубка штурмана чуть дымилась, все шло хорошо, и его, Полетаева, помощи и вмешательства не требовалось.
Над мостиком, над сигнальной мачтой кружили большие, сильные чайки. Полетаев взглянул вверх и подумал, раздражаясь, что ему сейчас хотелось бы размышлять не о мысах и пеленгах, а о старых корветах, когда-то бороздивших эти воды; о мудром и смелом Чехове, забравшемся, несмотря на чахотку, на самый край земли; о вечных, как море, чаячьих стаях, без устали летящих за кораблями... Ему были некстати сейчас и пеленги, и пролив, и ждущая впереди, в узкости, скала Нидзо ган, Камень Опасности, и все те заботы, которые вызывало движение судна в сложном для плавания районе.
