Она отказалась сесть на переднее сиденье — туда влез расфранченный Левашов — и, сидя сзади, в одиночестве, невольно слушала довольно бойкую русско-английскую болтовню. Когда миновали главные улицы и бегущее от порта стадо автомобилей несколько поредело, когда вдоль дороги замелькали отличимые друг от друга лишь по цвету домики на ровных лужайках, ей уже стало понятно, что хозяин машины — лебедчик, нагружает «Гюго», ярый противник нацизма, восторгается героизмом советского народа и учит из солидарности русский язык. А так как русский по сложности не идет ни в какое сравнение с другими известными мистеру Кингу языками и овладеть им самостоятельно по учебнику совершенно невозможно, он, мистер Кинг, вот уже третий день использует в качестве репетитора Левашова, и тот ему так нравится, что сегодня он, мистер Кинг, отправился к капитану Полетаеву и попросил разрешить Левашову побыть у него, мистера Кинга, в гостях. Но поскольку у русских не принято ходить в гости поодиночке (это разъяснил чиф мейт, старший помощник капитана Полетаева), мистер Кинг рад принять у себя дома и мисс Алферову.

Вот, значит, как. Занятно! Аля и не заметила, что включилась в беседу сидевших впереди, и совсем отошла, подобрела, когда машина подкатила к белому домику и по асфальтовой дорожке заспешила навстречу приветливая миссис Кинг, а следом все ее многочисленные дочери — начиная со старшей Джилл, студентки, и кончая двойняшками Пегги и Кандис.

Не заметила Аля и как оказалась в просторной кухне, а потом в комнатах, затененных ситцевыми занавесками, с низкими широкими кроватями, с куклами, аккуратно рассаженными на них, с тонконогими столиками, солидными комодами и шкафами. Все говорили разом, и она говорила, вернее, приговаривала одно и то же: «прелестно», «хорошо», «да», «конечно», а потом вернулись в кухню, и Аля сама вызвалась сбивать клубничный крем к торту, который миссис Кинг готовилась поместить в духовку.

Джилл стояла рядом и покровительственно улыбалась сквозь очки, а Пегги и Кандис причмокивали от удовольствия, будто уже пробовали пухлый, издающий чистый запах ванили торт.

Откуда-то поблизости, наверно из большой комнаты рядом, донеслась музыка, и Аля прислушалась удивленно:

Такома, штат Вашингтон, хор Пятницкого! И тотчас Аля вспомнила Левашова. Улыбнулась всем американкам сразу, шагнула за дверь.

В той, другой комнате было сумеречно от нависших над окном веток, только изумрудно светился глазок радиолы. Мистер Кинг, уже снявший комбинезон, в костюме и галстуке, тая от удовольствия, менял пластинки. Следом за «Калинкой» завертелась «Вдоль по улице метелица метет», потом «Распрягайте, хлопцы, коней» и снова: «Поморгает мне глазами и не скажет ничего-о-о!»

Левашов, улучив минутку, шепнул ей:

— Как это он еще свое семейство в сарафаны и кокошники не вырядил! Тут где-то церковь православная есть, километрах в ста, так он туда ездил — посмотреть.

— Глупости говоришь, — отрезала Аля. — Нравится — и пусть. И ты радуйся, наше нравится. Пусть их больше таких будет, Кингов.

Она говорила тоже шепотом, опасаясь, что хозяин услышит ее с Левашовым разговор, но странно — Левашов как раз этого и не боялся. Не успела она умолкнуть, как он, обращаясь к толстяку, почти дословно перевел на английский ее слова, словно бы продолжая давний спор.

Аля еще раньше заметила, что Левашов знает английских слов ненамного больше ее, но так изобретательно использует их, не очень заботясь о складности речи и произношении, что со стороны могло показаться, будто он вполне прилично владеет английским. Вот и теперь разошелся, начал втолковывать американцу, что тот делает непростительную ошибку, находя причины фантастической стойкости русских в борьбе против гитлеровцев лишь в неповторимой, мистической их любви к своей беспредельной земле, к своим избам, самоварам и балалайкам. А между тем, объяснял Левашов, есть еще другой патриотизм. В нем-то и секрет. Ибо Зоя Космодемьянская, капитан Гастелло — летчик, знаете, который направил свой самолет в колонну вражеских автомашин? — вот они и тысячи других наших героев защищали и защищают  с о в е т с к у ю  землю, с в о и  заводы и фабрики.

«Прямо как лектор какой-то говорит, — с досадой заключила Аля. Получалось, что не она сопровождает этого мальчишку в «заграничные гости», а, скорее, он ее. — Странно, я и не замечала его среди других ребят...»

И вдруг вежливо молчавший мистер Кинг вскочил, затараторил, что Левашов не прав, что он опять за свое: хочет все на свете объяснить экономическим детерминизмом. Но это не так, он, мистер Кинг, уважает марксизм, но нельзя же все сводить к экономике! Людьми движут и силы иного, духовного, порядка: жажда свободы, например, ненависть к угнетению. Разве они ничего не весят на чашах весов войны?

— Допустим. — Левашов иронически улыбнулся. — Но тогда объясните мне, почему же помощь вашей страны моей называется «ленд-лиз»? Взаймы или в аренду? Уж тогда бы все безвозмездно, в духовном, так сказать, смысле, раз у нас ненависть к нацизму общая.

Тарабарщина из русских и английских слов получалась несусветная, но Кинг, видимо, уловил смысл сказанного и заволновался еще пуще, быстрее забегал по комнате. Аля решила, что пора прекратить этот внезапный, никем не предусмотренный спор.

— Хватит, — сказала она. — Хватит, Сергей...

И тут же поймала себя на мысли, что удовлетворена словами Левашова, что и сама, случись, заявила бы то же самое, хоть и сильно задело американца сказанное. Кто же виноват? Вот ведь и дом у Кинга, и машина, и кухня с белым, точно брусок льда, холодильником, а за всем этим, крути не крути, — война. На ней все нажито, потому что работы лебедчику хоть отбавляй. Срочная, сверхурочная, такая, сякая. Вполне материальный получается тут, в Америке, результат духовных устремлений...

В комнату неожиданно ворвалась женская часть семьи Кингов. Настал черед пирога с клубничным кремом и какого-то ледяного питья в высоких запотелых стаканах, шума, и смеха, и тесноты на диване. И Аля была уже не в кресле, а среди девчонок — справа Пегги, слева Кандис. А может, и наоборот. И Джилл, студентка, ласково, покровительственно смотрит сквозь стекла под блестящими дужками.

Еще веселее стало, когда собрались ехать в Луна-парк. Судя по всему, сюрприз был запланирован мистером Кингом не только для русских, но и для всех остальных.

Аля показала на часы, тихо спросила Левашова:

— Не поздно будет?

— Мне нет. Но вы решайте.

«Решайте...» Она даже обиделась немного, вспомнив в парке эти слова. Смотрела, как оранжевые башмаки Левашова, покачиваясь, будто в воде, распухают в кривом зеркале, ширятся, точно два огромных помидора, растущих на глазах, и над ними сразу — голубая рубашка с черной полоской галстука, а дальше, дальше — боже! — какой-то розовый тюфяк с пуговицей вместо носа. И еще смеется! А это кто рядом? Неужели она? Фу!

Джилл подтолкнула ее легонько к другому зеркалу. Там они обе вытянулись в два хлыстика, два стебелька с тюльпанчиками-цветками вместо голов.

И на карусели с ней, с Джилл, и мороженое — «айскрим» — тоже из ее рук. Только когда подошли к какому-то навесу с автомобильчиками на желтом латунном полу, мистер Кинг сунул ей отдельно жетон вроде монетки и показал на автомобильчик — тот, что поближе. Потом хрустнуло вверху, запахло так, будто перегорели электропредохранители, — углем, что ли, или жженой резиной, и по автомобильчику с маху ударило сзади, потом бузануло спереди, и ей показалось, что она сейчас вылетит далеко за барьер. Но Аля — удивительно! — осталась на жестком сиденьице, вцепилась руками в крепкий обруч руля. И в секунду покоя в пустое пространство впереди вдруг въехало лицо Левашова — блаженное отчего-то, и голос его донесся сквозь хриплые выкрики джазовых труб: «Педаль. Нажимайте на педаль».