И видели: единственное, что отличало пушчонку от ее допотопных предков, так это тонкий линь, желтой струйкой сбегавший из жерла вниз, к станочку, на котором круглилась катушка, и на ней этого линя было плотно намотано метров четыреста. Пушчонке полагалось швырнуть ядро с привязанным к нему линем на танкер, и уж, ухватившись за линь, там должны были перетащить к себе конец буксира. А он, буксир, чтобы легче ему было перебраться к соседу, танцующему на волнах, лежал растянутый извилистыми рядами по палубе — чистая змея.

Не зря боцман такой крик поднял! Вот-вот Реут бабахнет, потом и буксир пойдет, и не как-нибудь, а сначала камнем вниз, рока его лебедка на танкере не пересилит, а болельщики на стальной змее пособирались. Ноги перебьет, ни у кого прощения не попросит!

А танкер тем временем подошел совсем близко, и не один человек на «Гюго» с завистью разглядывал заклепки на его бортах: такой вот — клепаный — корпус ни с того ни с сего не сломается... И вообще он здорово выглядел в те минуты — спасатель. Его подняло огромным валом, и он летел, откинув мачты назад, в залихватском азарте. Даже серый цвет его не прилипал к хмурым облакам, не мешался с их унылыми, всклокоченными боками. Серая краска вдруг заблестела серебром, каким отливает луна в тихие морозные ночи, и эта серебристость была особенно заметна оттого, что над водой высоко приподнялся нарисованный на борту красный флаг с буквами под ним — «USSR».

Волна, бежавшая следом за танкером, еще не успела взмахнуть своей белой папахой, не успела скрыть флаги буквы, как грянул выстрел. Короткий и басовитый, он плотно надавил на уши, и людям показалось, что все остановилось, как бывает в кино, когда порвется лента, — волны, суда, бег облаков, и только желтый линь, ликуя и насвистывая, двигался в застывшем мире.

Ядро, описав дугу, перелетело через танкер и шлепнулось далеко за ним. Остро пахнуло порохом, как на артиллерийской позиции.

Волны ухали и стонали, и по-прежнему было слышно, как болезненно неровно колотит винт по воде. Только теперь к этим звукам прибавился новый — непрерывный звук пилы, идущей все в одну сторону.

Это шел через клюз толстый стальной трос — буксир. Пила пела все тоньше и тоньше, и каждый мог судить по этому звуку, какую огромную скорость набрала двухсотметровая змея под тяжестью собственного веса, устремлявшего ее в глубь океана. Последние шлаги подпрыгивали в нетерпении, колотили по палубе.

Как бы в предсмертной судороге, змея высоко подскочила в последний раз и сникла. Резкий удар потряс корпус, и все опять на мгновение замерло, как после выстрела пушки, а потом с палубы, с мостика, из черного провала коридора донеслось:

— Ура-а-а!

Никто не мог удержаться от крика, потому что уж очень здорово получилось — и скачущий по волнам танкер, и пушка, и страшный танец троса, вроде бы оставивший вмятины на палубе. Но что вмятины — на буксировщике вовсю выбирали трос лебедкой, а это значило, что половина «Гюго» теперь не останется сиротой. Лихой маневр!

В красном уголке, в каютах только и разговоров, что про случившееся. Клара никого не могла загнать в столовую. Она выбралась из своей каюты и еще бледная, еще сиплым, годящимся больше для охов и стонов голосом торопила:

— Идете обедать или нет? А то лягу обратно. Ну! И чего радуетесь? Лопнет сорок раз ваш буксир.

— Типун тебе на язык! Скажет такое...

— Еще б переднюю половину подцепить, глядишь, и соединились бы.

Пришли с вахты Аля Алферова и Щербина. Усталые, они долго не хотели отвечать на вопросы, молча, опустив глаза, балансировали с тарелками в руках. Потом Щербина сказал:

— Чего интересного? Идем. Буксира двести тридцать метров. А хода два узла. Так мы месяц до берега будем тащиться. Хорошо еще, машина подрабатывает. — Постучал ложкой по тарелке, добавил: — Но ветер, между прочим, снова поднимается.

Все с тревогой посмотрели на него. К чему сказал? Чем грозит? Не одни ведь теперь, да и ломаться больше пароходу негде.

— Ты вот что... — начал было Оцеп, кочегар, и вдруг его большое тело отделилось от стула и поехало по столу вперед.

Посуда со звоном сыпалась на пол. Где-то в коридоре всхлипнула Клара: «Ой, батюшки!» — и стол, и Оцеп поехали обратно. Снова тряхануло все вокруг в беспорядочном крене.

— Вот и лады́, — громко сказал Щербина. — Лопнул, зараза. — Он каким-то чудом по-прежнему держал тарелку в руках. — Чувствуете? Буксир лопнул!

Долгий авральный звонок сглотнул его слова. Звонок заполнил все вокруг, призывая не то быть мужественными, не то готовиться к тому, к чему человек никогда не бывает готов, проживи он хоть сто лет, — считать, что эта тарелка борща, эта чашка компота — последние.

Их было еще три — порванных буксира. В ход пошли все тросы — с «Гюго» и с танкера. У маленькой пушки совсем не осталось зарядов.

Последний трос передавали так, как это бывает при швартовке, — бросали легость с борта на борт, и танкер, похоже, своими якорями, втянутыми в ноздри клюзов, мог зацепиться за какую-нибудь снасть на обломке. Только чудом острый форштевень не рубанул по борту. В густевших сумерках танкер отвалил, облегченно ухая изможденной машиной.

Это были вторые сутки с того утра, когда он впервые подошел, но люди на «Гюго» не замечали времени: на палубе работали все, кто мог, не только матросы. Авральный звонок подал тревогу и молчал, не обещая отбоя.

Огородов стоял на ботдеке, под ветром, смотрел на танкер. Аля Алферова тоже была тут, серьезная и будто ниже ростом, в резиновых сапогах и дождевике. После двухсуточной беготни с буксирами не знали, что делать, чем заняться.

— Американцы давно бы на танкер перебрались, — сказала Аля, и электрик поначалу не разобрал ее слов, переспросил, и она повторила: — Американцы бы давно судно покинули. Я видела в Атлантике. У них такой порядок: только военные до конца должны держаться на корабле, хоть до смерти, а торговые чуть что — в шлюпки. Они бы давно ушли, еще позавчера.

— Зальет шлюпки, — сказал Огородов.

— Можно постараться. Днем можно. А ночью бы определенно кого-нибудь недосчитались. Но переборка может не выдержать ночью.

— Какая переборка?

— Та, что от поломанного трюма осталась. Полетаев все на нее с мостика поглядывает. — Аля помолчала и опять: — Нет, американцы бы давно ушли, еще позавчера.

Огородову надоело это: американцы, американцы, да он еще и не очень понимал, к чему Алферова клонит.

Сказал:

— Они плохие моряки — американцы.

— Нет, — сказала она и повернулась лицом к электрику, темные тени грустно проступали у нее под глазами. — Нет, моряки они хорошие. Но они все равно бы ушли, еще позавчера.

— И что? Ну, ушли. И нам уходить?

Аля молчала, мягко пружиня в своих резиновых сапогах, когда пароход, ускоряя бег, проваливался в темный овраг между волнами. Лица ее, скрытого полями зюйдвестки, Огородову уже не было видно.

— Говори же! — заорал он. — Сматываться предлагаешь?

— Зачем? — спросила она, и электрик снова увидел тени у нее под глазами. — Зачем? Мы не уйдем.

— Тьфу! Чего же ты мне голову морочишь?

— Не морочу. Просто говорю, что они бы ушли, а мы нет. Понимаешь, в этом разница. «Либерти» их пароход, они строили. Я не хочу унижать американцев, я сказала: они хорошие моряки. Да, это так, я их видела в караване. Но, понимаешь, мы просто другие...

— Королевские?

— Нет... — Аля досадливо куснула губу, кожа сморщилась на переносице. — Нет!

— Ладно, — сказал Огородов. — Понимаю. Они долго молчали, поглядывая то в растерзанную ветром воду, то в серую штормовую мглу, когда «Гюго» поднимался, устало креня стальные бока.

— Хорошо, что ты понимаешь, Огородов, — сказала потом Аля. — Не меня, не то, что я говорю. Такое каждый сам про себя должен знать. Ведь этому не научишь, само должно прийти. Вот ко мне и пришло. Сегодня на вахте. Подняла голову и увидела Полетаева, — она вздохнула, и голос ее дрогнул, — Реута тоже. Увидела, как спокойно они держатся, и поняла... Знаешь, к нам два судна идут на помощь. С танкером будет три. И все нашего пароходства.