Пока я разглядывал карту, он вытащил из заднего кармана бумажник с целлулоидными страничками, в которые, как в семейном альбоме, были вставлены пожелтевшие, наверное, любительские фотографии.

— Фа-зер, ма-зер, — говорил он, тыча пальцем в целлулоид и указывая то на высокого мужчину с лысой непокрытой головой, то на маленькую полную женщину, стоящую рядом с ним.

Потом лейтенант ткнул в изображение мальчишки, опиравшегося на велосипед, и совсем развеселился. Указывая на фотокарточку, он успевал колотить себя в грудь, из чего я заключил, что, опершись на велосипед, стоит он, Тони, ныне лейтенант «Кост Гард». Затем перед моими глазами возникла фотография улыбающейся девушки в платье с бантом и сильно накрашенными губами.

— Май герл, — пояснил Тони.

Третья фотография склонила меня к мысли, что девушка, вероятнее всего, была невестой лейтенанта. После его объяснений выяснилось, что дом с колоннами, изображенный на этой третьей фотографии, к семье Крекеров не имеет пока никакого отношения — это Сиэтлский университет, где Тони собирается учиться, когда кончится война.

— Мани, — сказал он и еще несколько раз повторил это слово, втолковывая мне простую, по его мнению, истину, что служба в «Кост Гард» даст ему деньги, на которые он сможет учиться.

Меня несколько удивил такой манер нести военную службу — вроде как бы сезонную работу в отдаленной местности, где хорошо платят, и даже будущие занятия Тони в университете показались не очень серьезными, если их надо оплачивать таким странным образом. Но в общем все это меня еще больше привязало к лейтенанту. Он нравился мне теперь еще и тем, что был целеустремленным, чего-то хотел в жизни, а значит, попадал в ранг королевских матросов — ранг, доступный не каждому, даже если он может прийти в хорошую зыбь на катере к терпящему бедствие судну и ловко управиться со взятием его на буксир.

Я подумал об этом и тотчас вспомнил Алю.

Странно: в эти тревожные дни мысли о ней приходили не часто, но если приходили, то спокойные, как воспоминание о чем-то далеком, вроде дачного лета на Клязьме или любовной записки, которую подсунула мне в портфель в седьмом классе застенчивая, некрасивая отличница Маша Ковалева. И теперь я вспомнил Алю без обид и вопросов, которые она никогда не услышит, вспомнил такую, какой она была со мной в прошлом году — ласковой, заботливой и требовательной. И подумал: что бы она сейчас сказала обо мне? Вот о таком — в американской форме, на буксире, волокущем к берегу половину «Гюго».

Мы шли в это время с Тони по коридору жилой палубы. Он отворил дверь в столовую — длинное помещение с серыми столами, но тут же захлопнул и засмеялся: рано, мол, еще. Вместо обеда заставил меня любоваться с верхних решеток дизелями буксира, пока я не оглох от вулканического грохота и взглядом не выразил желания отправиться дальше.

А дальше был Сашка. Видно, по медицинским соображениям Крекера, ему полагалось проснуться. Лейтенант вежливо, но настойчиво теребил Сашку за плечо, пока не послышалось сонное бормотание, а потом довольно связные слова про то, что не худо было бы и отстать от человека. Но будивший был настойчив, и Сашка вдруг обернулся, ошалело посмотрел на Тони, на меня, потирая грязной рукой небритую, в копоти щеку.

— Что он хочет? — наконец спросил Сашка и показал на американца.

— Ты на буксире. Пора просыпаться.

— А, — сказал Сашка удивительно равнодушно, будто и не спал мертвецки три часа с тех пор, как Тони воткнул ему в руку шприц с каким-то болеутоляющим и снотворным лекарством.

Он так же равнодушно перенес перевязку, бритье и переодевание — операцию особенно неудобную, потому что лейтенант ни под каким видом не давал ему слезать с койки, даже резко двигаться не разрешил. А когда мы наконец остались одни, Сашка завел нудную песню, словно крутил треснувшую пластинку, из которой игла могла выцарапать одну-единственную фразу: «Серега, ну когда же они дадут поесть?» И когда понял, что я не принял его сторону, разозленно сказал:

— Все, замолкаю. Теперь о еде ни слова. Хрен с вами, подавитесь!

Сашка обидчиво завозился на койке, устраиваясь так, чтобы было удобнее умереть голодной смертью, и тогда-то дверь распахнулась, порог осторожно перешагнул негр-матрос. На вытянутых руках он держал поднос, уставленный стаканами и тарелками. Из-за плеча негра виднелась улыбающаяся физиономия Тони Крекера.

Маторин мотнул головой и протянул руку к подносу.

— Ладно, — т сказал он. — Уж так и быть. А то ведь мог и того... запросто.

Странная вещь: эти звуки целый день не замечаешь, а потом в какую-то секунду они выплывают в сознании, словно тебе их специально дают послушать, словно ты на каком-то фантастическом концерте. И тогда слышишь, как скрипит фанера, которой обшиты переборки, — то жалобно, будто ей больно касаться железных стен в углах, когда буксир тяжело кренится, а то согласно и даже гордо, точно и ей, крашенной в серое фанере, отведена роль в том, чтобы тянуть по волнам нашего «Виктора». И так же по-разному стучат дизели. Ровно, слитно, если не особенно прислушиваться, как швейная машина мамы в другой комнате, когда ты сидишь за столом и решаешь задачу по алгебре. Но если подумать, что это они, два могучих мотора, придают движение двум судам, то каждый поворот вала, каждый удар поршня, кажется, слышен в отдельности, будто бы кто-то напоминает, что без этого клапана, без какого-то там болта, пружины, гайки не будет смутного гула, не будет вообще движения — валкого, медленного, но упорного движения к берегу...

Я лежал на койке, и думал об этом, и разглядывал светлое пятно, которое ночник отбрасывал на переборку. Маторин лампочку над своей койкой погасил, но не спал. Я догадывался, что не спал. Мы вообще к тому времени отоспались, и мысль о том, что уже ночь и надо раздеваться, лезть под одеяло, навевала злость и скуку.

Это был третий день нашего пребывания на буксире и седьмой с тех пор, как разломился пополам «Гюго».

Сашка, я чувствовал, завидовал мне: я ходил весь день но буксиру, торчал в рубке или на мостике, обедал в кают-компании, маленькой, тесной, с угрюмым командиром, Тони, тихим и незаметным штурманом и рыжим веселым механиком. А Маторин лежал, вытянув туго перевязанную ногу.

— Они меня специально в изоляции держат, — говорил Сашка. — Одного негра посылают, а больше никто не ходит.

В общем-то он не прав был. Тони к нему приходил, мерил температуру, подбадривал, и матросы в первый день заглядывали в открытую дверь каюты, пока мы были им в диковинку. Чего еще требовать? У болезни свои права, лежи. Мне Тони втолковал, что, как он думает, у Маторина порвана связка. Конечно, надо еще рентгеновский снимок сделать, но, во всяком случае, нужен полнейший покой, никаких резких движений. И так Сашка натрудил ногу, может воспалительный процесс начаться.

Все это лейтенант говорил долго, наверное с полчаса, потому что с моим запасом слов не очень-то поймешь такие вот медицинские тирады по-английски. Но втолковал.

Он, Тони, оказалось, намерен поступать на медицинский факультет, стать врачом. Отец его работал на маленькой верфи, там строили рыболовецкие суда, и сам Тони на верфи работал и рыбачил, когда окончил школу, так что его не зря после призыва на курсы военно-морских офицеров отправили — короткие, по военному времени наспех готовили. А дед его по матери был врачом. Тони рассказывал, как часто гостил у него в маленьком городке, высоко в горах, ездил на старом «форде» по округе к больным. Видно, парню страшно там нравилось. Он мечтательно закатывал глаза и прищелкивал языком, когда вспоминал горы, лес на склонах и одинокие, как бы заброшенные фермы, где так тепло встречали деда, и как уютно тот жил в старом большом доме среди книг и коллекций бабочек в темных коробках под стеклом. Отец Тони был страшно рад, когда получил фотографию сына в форме офицера «Кост Гард», и написал в письме, что хотел бы видеть сына адмиралом. Но лейтенант военного времени явился на буксир с чемоданом книг, среди которых самым пухлым был «Практический лечебник» (он показал мне его в первый же день, видимо, в доказательство того, что имеет право врачевать Маторина), и добровольно взял на себя обязанность следить за здоровьем команды «137-го».