Сашка, облизывая губы, быстро сказал:

— Еще.

Я перевел. Долговязый посмотрел на нас с недоверием и сказал, что следующую порцию можно получить только через час.

— Еще! Жалко, что ли!

Долговязый, видно, сам, без переводчика, догадался, о чем орал Сашка, и милостиво разделил нам на двоих еще одну баночку.

Я рукой нащупал край бухты троса, на которой лежал Маторин. Голова что-то закружилась, и стало вдруг жарко. Потянуло в сон, так потянуло, что я не в силах был удерживать слипающиеся веки. Но потом все-таки встал. Очень мне не хотелось, чтобы длинный воткнул и в меня свой шприц. Ловко и уверенно, как доктор. И я подумал: «А может, он доктор и есть?»

— Дадут они наконец нам пожрать?

Сашка повторил эту фразу, наверное, в сотый раз, и я на нее не ответил, как и на все прежние.

— Иди, Серега, скажи им. А то я буду шуметь, слышишь? Скандал подыму!..

Я стоял возле его койки, спиной к иллюминатору, прижавшись к теплому радиатору отопления. Интересно было сравнить того Сашку, в подшкиперской, небритого, ослабевшего, и этого — умытого, с гладкими щеками, в белом американском тельнике и голубой рубашке. Я тоже был в таком тельнике и рубашке, только на мне еще были синие форменные брюки, и я мог ходить, а Сашка лежал на койке, прикрытый одеялом, и больная нога была вытянута — теперь без шины, ее просто туго обкручивал широкий резиновый бинт.

Тот, длинный, что поднялся на борт к нам первым, не был врачом. Он был лейтенантом, помощником командира буксира, но в медицине здорово соображал. Он сделал Маторину еще один укол, и тот сразу сник, стал вялым, и его вытащили на палубу, положили в легкие алюминиевые носилки с застежками. Потом, правда, намучились, пока не попали этими носилками в катер — точно так и получалось, будто мяч в баскетбольную корзину кидали. Катер прицеливался, подходил к борту осторожно, чтобы об него не ударило волной, а мы, держа наготове концы, ждали, чтобы разом стравить их...

Они, эти ребята в куртках с капюшонами, хотели таким же манером приспособить и меня в носилки, но я не дался. Даже неловко вышло — так грубо оттолкнул лейтенанта. Но он ничего, а потом засмеялся, с уважением сказал, что понимает меня: я, мол, капитан этого судна, так получилось, что капитан, и мое право покинуть судно последним.

Капитан! Не матрос, даже не «королевский» матрос, а капитан! Наверное, только поэтому я и не рухнул на палубу от усталости, работал наравне со всеми в то время, когда катер отвозил Маторина сюда, на «137-й».

Поначалу я не очень представлял, что надо было делать, даже в книгах мне не попадалось описание, как буксируют суда — ну, за что прикрепляют трос, которым надо тащить аварийное судно. Но пока американцы совещались, сообразил: можно расклепать якорные цепи — сбросить в море якоря и за остатки цепей закрепить буксирный конец. А можно и по-другому: обнести трос вокруг надстроек, как бы набросить на них большую петлю, и вывести ее тоже в клюзы, через которые проходят цепи якорей. Я начал толковать про петлю, но лейтенант, этот долговязый, отрицательно замотал головой. Он знал, Тони Крекер, что все будет по-другому.

Буксир с цифрами на борту неожиданно подобрался так близко, что оттуда без труда перебросили легость. Тони сам подхватил ее, и все другие кинулись ему помогать. Я присоединился к ним.

Было трудно. Палуба накатанной горой уходила к разлому, ноги скользили, лишенные упора, но все-таки надо было тянуть и тянуть, пока синий «137-й» находился рядом, потому что иначе нам не выбрать конец тяжелого буксира, он начнет провисать, тонуть, и тогда крышка.

Мы тянули, отодвигаясь почти бегом назад, к брашпилю, путались в извивах толстенного троса, спотыкались и снова тянули. Прямо удивительно, как мы успели! И как меня слушались руки и ноги, и как успел этот длинный, лейтенант Крекер, закрепить трос на кнехте — буксир уже начал отходить, потравливая с огромной лебедки, что была у него на корме, драгоценный для нас конец. Но теперь мы могли обнести трос по борту, продеть в клюз. Повозились, правда, порядком, с час, наверное, но получилось отменно: вокруг трюмов, стандерсов и брашпиля трижды обегала петля троса, и к ней был намертво присоединен тяжелыми скобами тот конец, что шел с буксира.

Лейтенант еще раз все внимательно проверил, ощупал и взял в руки ракетницу. Оглядел всех нас, посмотрел в сторону удалявшегося синего суденышка и пальнул в воздух.

Яркая красная звезда рассыпалась блестками в конце дымного, тонкого своего пути. Мы молча следили, как она с таинственной невесомостью падала в воду. Это был сигнал, что мы кончили свою работу, сигнал о том, что «137-й» может тащить «Виктора» к берегу...

— Слышь, Серега, — заныл опять Маторин. — Ну скажи ты им наконец. Что они выдумали! Диета, диета! Будто мы голодающие, из блокады. Подумаешь, три дня не ели. У нас мужиков, обозников, заметет, бывало, снегом в степи, так суток по двое постятся. А приедут, щи да кашу трескают, будь здоров! Скажи им, что в России так не принято. Должны же они уважать чужие обычаи!

— А мы их, — сказал я. — Мало тебе ноги покалеченной, заворот кишок хочешь получить? Терпи.

— Значит, ты с ними заодно? Так и запишем.

— Медицина! — шутливо отругивался я, стараясь выглядеть пободрее.

В катер я сам слез по штормтрапу. Лейтенант, правда, привязал меня тонким линем и потравливал его, пока я не добрался до низа. И вот какая беда: я совсем упустил из виду, что он будет спускаться последним, как капитан, хоть и говорил раньше, что капитан я. Очень обидно стало: все время помнил об этом и представлял, как церемонно укажу долговязому на место спуска, но тут — надо же! — забыл. Может, потому, что американцы как-то вдруг, в панике прямо стали скатываться в катер. Будто обломок наш тонул. Я еще тогда удивился и начал говорить лейтенанту, что, мол, кому-то надо остаться. Как же так, говорил, буксировать судно — и чтобы никого на нем не было? А если трос оборвется? Да и мало ли что. Но долговязый меня не слушал.

Катер взобрался на пенный гребень, и мир, словно повернутый другой стороной, заблистал по-иному. Кругом был не серый отлив крашеного железа, к которому привык взгляд, а холодная зеленоватость волн и бледная синева неба. А главное — пароход, наш пароход.

Я видел однажды «Гюго» со шлюпки идущим мимо меня и еще тогда поразился странному чувству заброшенности и тревоги, которое охватило в ту минуту. Точно ты никому не нужен, ты лишний... Но тогда там, на пароходе, были люди. А теперь он плыл в стороне, пустой и огромный, такой неуклюжий из-за того, что отсутствовали надстройка, корма.

Стало грустно и жалко — я не знал, чего именно, и от этого было еще грустнее, и я уже не мог смотреть на серый корпус, который очищал от ржавчины, на мачту, куда на самый верх вздергивали меня в легкой беседке Стрельчук с плотником — красить клотик.

И еще этот длиннющий буксир. Он тянулся из клюза и исчезал — не то невидимый отсюда, не то погруженный в волны. «137-й» шел малым ходом, чтобы мы на катере могли поскорее догнать его, и от этого «Виктор» казался недвижимым, брошенным.

Я сделал вид, что меня интересует что-то в каюте, но лейтенант почувствовал мое состояние и закричал, перекрывая своим гортанным голосом плеск воды у борта и частое тарахтение мотора. Он кричал и размахивал руками, показывая куда-то в сторону, и смеялся. Я еле разобрал, о чем он, и получилось, что другая наша половина тоже взята на буксир, только миль шестьдесят севернее — так нас разнесло штормом.

Он и потом показывал — на карте — положение судов-спасателей, когда я, чисто вымытый в душе, одетый в рабочую форму матроса «Кост Гард» — американской береговой охраны, — пришел в рубку. Здесь все было, как у нас на «Гюго», только меньше размером. Длинный подвел меня к мрачному брюнету в офицерской фуражке и церемонно представил. Оказалось, что брюнет ни больше ни меньше как командир «137-го». Он произнес несколько малозначащих слов и дал понять, что занят.

Другое дело Тони, его помощник. Он тотчас сунул мне здоровенный бинокль и велел посмотреть, как мотается в волнах наш «Виктор». Потащил к прокладочному столу и объяснил, где мы находимся: сто тридцать миль от берега и в сорока милях — другая половина, тоже на буксире.