— У нас… Мы, конечно, рады — об этом и говорить нечего! Но где мы тебя спрячем? У нас, поверь, нет ни одного укромного угла.

— Глупости говоришь! — сердито перебивает ее Ян. Все время он прислушивается к чему-то. — Да разве они не найдут и в самом укромном месте? С будущей недели начнутся занятия. От учеников ничего не скроешь. У нас ведь так: если мне сегодня принесут котенка, завтра об этом будет знать вся волость.

— Может быть, мы его в хлеву устроим или в старой баньке за оврагом… Там нелегко найти. Но теперь холода — ты будешь мерзнуть, — жалостливо лепечет Мария.

— Кроме того… — Голос Яна звучит настойчивей. — Кроме того — я сам революционер. Я всегда был на стороне народа…

Он решает выказать свою непреклонность до конца. Но не успевает. Мейер грубо обрывает его:

— Ты не революционер и не контрреволюционер. Ты рифмоплет, ни то ни се. На стороне народа! Да ты всегда дрожал за свою шкуру. Только за нее. Все твои словеса ерунда. Трус ты и притворщик. У любой крестьянской бабы больше смелости, чем у тебя.

С каждым словом Мейер все больше распаляется. В неудержимом гневе мечется по комнате, со злостью размазывает грязные следы на полу.

— Я тебя из навоза вытащил. Кем бы ты был без меня? Что здесь твое? Книжная полка, которой ты так гордишься? Кресло, на котором вы мне присесть и отдохнуть не даете? Рубашка на тебе и та на мои деньги куплена. Вот какой благодарности дождался я от вас. Мерзавцы… — Он идет к двери.

Ян теряется. Оставить его он боится. И отпустить так тоже непристойно, бесчеловечно. В голове у него все перепуталось, он никак не сообразит, что ж ему делать. Нет, так отпускать нельзя. Нельзя!

Он нагоняет тестя и хватает его за рукав.

— Оставайся, погрейся… Подумаем вместе, как поступить. Мария, вели согреть чай!

Мейер брезгливо отдергивает руку.

— Пейте свой чай сами…

Он с такой силой захлопывает дверь, что весь дом содрогается.

Зимняя стужа вновь принимает его в свои неласковые объятия. Мороз пробирает до костей, и его сильно знобит.

Перед ним открытое поле, ветер вздымает снежные вихри. Ни дороги, ни канавы, ни куста — ничего не видать. Кругом черная, непроглядная ночь. Куда деваться?.. Мейер застегивает легкий пиджачок, поднимает воротник, засовывает руки в карманы и грузными шагами уходит в ночь. Волость он знает как свои пять пальцев и не заблудится. Идет в Личи, к старому Робежниеку.

Усадьба Гайлены стала центром событий всей волости и даже округи. Сначала новый председатель исполнительного комитета уходил в волостное правление или в «дом общества»[12], но теперь и выйти из дому нельзя. Не успеет утром проснуться, как его уже дожидаются. Приходят члены комитета на заседания или так поговорить, получить совет. Приходит всякий народ из своей волости и издалека.

Одних общих лозунгов недостаточно, чтобы сбросить старый и создать новый строй. У крестьян странные и притом самые разнообразные стремления. Многое они понимают превратно, а многого совсем не понимают. Центральное руководство не в силах сосредоточить все в своих руках, дать точные указания на каждый случай. В деревнях возникают самостоятельные центры, которые стремятся объединить распыленные силы и организовать малосознательную массу. Гайлену никак одному не справиться. Зельма по возможности помогает отцу. А Мартынь Робежниек если и спит иногда, то только в Гайленах. Время от времени появляется Толстяк с каким-нибудь товарищем. Ежедневно из дзильнской корчмы приходит с новостями Вирснис.

Еще только светает, а в доме Гайлена уже полно народу. Некоторые здесь ночевали. Сонные, измученные, они, кряхтя, одеваются. Гайлен наскоро набрасывает пиджак. Не успевает начать разговор с одним, как вокруг уже толпятся, вмешиваются, оспаривают, дают советы. Гайлен охрип, и, хотя в комнате прохладно, он то и дело вытирает пот с лица.

Дверь в соседнюю комнатку открыта. Мартынь только что вернулся. Сидя за столом в пальто и шляпе, он жадно отхлебывает из стакана горячий чай. Зельма стоит рядом и, нервно барабаня по столу пальцами, разговаривает с Вирснисом и Лиепинем. Вид у них усталый и раздраженный. Безусловно сказались бессонные ночи, вечная суета, нескончаемые тревожные слухи.

— Приближается… — упрямо твердит Лиепинь свое. — Бюрократия не уничтожена, только временно прижата к стене, она начинает приходить в себя и собирать силы. По России рыщут карательные экспедиции.[13] И нас это не минует.

— Не минует! — соглашается Вирснис. — Каратели уже в Гулбене, в Мадоне и Калснаве[14]… Какой сегодня день — понедельник? Ручаюсь, что к рождеству они будут тут. Бюрократия собирается нам отомстить.

— Вернее сказать: буржуазия, — устало произносит Мартынь.

— Буржуазия подняла голову, а бюрократия — только оружие в ее руках.

— Контрреволюционная буржуазия, — добавляет Лиепинь. — Революционная часть буржуазии остается верна рабочему классу и его идеалам.

— Буржуазия верна идеалам рабочего класса!.. — грустно усмехается Зельма и смотрит на Мартыня.

— Прошли те времена, когда буржуазия была революционной, — сердито говорит Мартынь. Он берет со стола бутерброд, но тут же кладет его обратно. — Прочтите первую страницу истории общественного развития.

— А жизнь-то вовсе не подчиняется теориям историков и социологов. Ни одна революция еще не совершилась именно так и в те сроки, как предсказывали. Сперва происходит событие, а потом уже являются мудрецы и пытаются вывести из него теорию на будущее. Это гадание, в которое теперь мало кто верит… — Лиепинь умолкает. Все уже устали от бесконечных споров, да и он тоже. — Разве мой отец не хозяин и сам я не буржуй? Но я думаю: тех, кто меня знает, мне не придется клятвенно уверять, что я — ну по меньшей мере честный революционер. А товарищ Зельма? А Гайлен? Нет, товарищ Мартынь! Старая теория нуждается в дополнении. Примечание номер один к этому параграфу.

— Бывают исключения, товарищи. Что они доказывают, мы хорошо знаем.

Мартынь допивает стакан и тут же наполняет его из чайника. Спешит закончить свою мысль, чтобы Лиепинь снова не перебил:

— Вот наступит время… ликвидации и похмелья… Тогда посмотрим, что останется от наших революционных хозяев и их сынков.

— Они останутся на своих местах! — Усталые глаза Лиепиня на мгновение вспыхивают и с необычайной теплотой глядят на Зельму. Та в ответ снисходительно улыбается ему, как большому ребенку.

Из всего, что говорит Мартынь, молчаливый Вирснис уловил только одно. Перегнувшись через стол, он переспрашивает шепотом, так, чтобы другие не слышали:

— Значит, ты думаешь, будет эта… ликвидация?

Мартынь не успевает ответить. Входят Гайлен и Ян Робежниек.

Гайлен вспотел и устал, но вид у него веселый и бодрый.

— Когда в следующий раз будете делать революцию, — шутит он, обращаясь ко всем, — то позаботьтесь, чтоб все было заранее обеспечено: информационное бюро, приготовительные классы для подготовки социалистов… примирительные камеры… деньги для помощи беднякам… и главным образом суды гражданские и уголовные… А то все теперь валите на одного несчастного председателя исполнительного комитета.

— Да ведь он считает, будто движение получило направление извне, — полушутя отвечает Зельма.

— У меня неопровержимое доказательство. — Гайлен кивает головой в сторону Зельмы и смеется. Затем наливает себе стакан чаю и залпом выпивает его.

Ян Робежниек, который было совсем расстроился, тоже повеселел и даже пытается шутить:

— Видно, здесь еще никто не собирается удирать. А ведь некоторые уже в пути. По дороге сюда я встретил знакомых из соседних волостей. Хотят пробраться и Ригу, а оттуда в Лиепаю. И еще дальше — в Англию или Америку. Вконец напуганы. Один даже в легких штиблетах, без калош.