Потом локтями упирается в снег, подбирает ноги и становится на колени. Первое, что замечает он зрячим глазом, это большое пятно крови на подтаявшем снегу, где он лежал. Снова вздрагивает и начинает ощупывать себя.

Пиджак мокрый, липкий. Чувствует боль от прикосновения к груди. При вздохе покалывает. Вдруг он начинает понимать, что его только ранили. Неизведанная и непонятная нечеловеческая радость палящей волной охватывает все его тело. Он садится на снег, дрожа от возбуждения и счастья.

Немного погодя ощупывает всего себя. Где-то он слыхал, что в первые мгновенья раненый человек может не почувствовать боли. Но больше нигде ран нет. И по пятну крови на снегу видно, что рана только в одном месте. Сильной боли тоже нет. Значит, рана не опасная. Только бы много крови не потерять…

Комкает полу пиджака и левой рукой прижимает к ране. Встает. Голова слегка кружится. Ноги кажутся такими усталыми. Но идти он сможет. Потерю сил и крови возмещает искрящаяся радость жизни.

Видит Велену, лежащего тут же рядом. Странно. Ни малейшей жалости не чувствует он к товарищу. Сам ловит себя на этом, но струящаяся радость все смывает. «Вот они, твои сосны… — думает он. — Теперь ты здоров…»

При взгляде на изуродованный, окровавленный труп Зирниса ему становится страшно. И тут он вспоминает, что стоит у самой дороги. А вдруг вернутся драгуны, не те, так другие?.. Торопливым, спотыкающимся шагом, пропахивая в снегу извилистую борозду, он ковыляет в глубь леса.

Вспугнутые вороны снова с громким карканьем взлетают и садятся на верхушки деревьев.

Порядок восстановлен, и жизнь вновь течет размеренно. Усадеб больше не жгут. По ночам в небе не видно зарева. А днем только изредка кого-нибудь увозят на розвальнях или угоняют пешком. Все революционеры как будто пойманы либо сбежали. Через день арестованных партиями отправляют в рижскую тюрьму, но их еще немало остается и в подвале имения.

Люди быстро привыкают ко всему. Даже к крови и ужасам. Об убитых «при попытке к бегству» поговорят день-другой и забывают. В семьях, где погибли отец, сын или дочь, женщины ходят, закутав голову платками, безмолвные, унылые, как после тяжелой болезни. Зато в семьях, где все уцелели, царят небывалая радость и веселье. Самыми счастливыми чувствуют себя те, кто отделался поркой. Они натирают заживающие раны разными самодельными мазями и при каждом удобном случае, проклиная социалистов и всех бунтовщиков, громко вопят, что необходим порядок. Без власти-де жить нельзя, иначе друг другу головы поотрывают.

Фантастические слухи о лесных братьях время от времени еще будоражат людей. Рассказывают, что где-то в чащобах, в сараях на опушках леса якобы ютятся беглые банды, а весной они появятся и здесь. Будто бы в дальние усадьбы заходили незнакомые вооруженные люди и силой заставляли продавать им хлеб и мясо. Или вот дровосек какой-то повстречал в лесу странного человека, который подробно расспрашивал об имении, о драгунах, обо всем, что творится в волости. Иные слишком угодливые господские прихлебатели получили анонимные письма с угрозами. От некоторых, говорят, потребовали больших денег. Особенно много разговоров о волостном старшине и его супруге. Открыто никто уже не бегает в имение с жалобами. Те, у кого на душе какой-либо грех, помалкивают, надеясь, что все так и останется шито-крыто. Остальные, наглядевшись на всякие ужасы, сторонятся всего, как огня, и считают, что настало время подумать и взвесить, что может угрожать им с одной или с другой стороны.

Иногда устраивают облавы на лесных братьев. Драгуны наугад окружают какую-нибудь отдаленную усадьбу и учиняют обыск. Протыкают штыками крыши и стога соломы. Вытряхивают шкафы и комоды. Пугают женщин и детей, стегают мужчин нагайками. Потом всей оравой скачут обшаривать сараи на лесных лугах. Разворошив, копаются в сене, но потом, извозившись, вспотев, с проклятьями скачут назад. Поймать им никого не удается.

Иногда они даже углубляются немного в лес — по широким просекам. Но с большой осторожностью, словно перед ними очень сильный противник. Впереди три разведчика, чуть поодаль еще два. Стреляют не переставая — то ли стращая врагов, то ли с перепугу. Вообще эти вооруженные люди, с такой неустрашимой отвагой истязающие нагайками жителей какой-нибудь усадьбы или расстреливающие связанных арестантов, в лесу робеют.

И по усадьбам они разгуливают не иначе, как вдвоем, втроем, а то и целой оравой. Почти у каждого есть своя милашка или «невеста», у которой он пропадает дни и ночи. Вечерами на окраинах, по закоулкам можно застать обнявшиеся парочки. Далеко за полночь виднеется свет в домах. Всюду слышны громкий говор, шутки и смех, как в праздник.

От безделья и сытых крестьянских харчей солдаты ищут каких-нибудь необычных увеселений. С разрешения начальства в имении устраивают бал. Начальство и само не прочь погулять. Из Риги ждут приезда некоторых членов семьи барона фон Зигварта-Кобылинского — тогда-то и устроят вечеринку.

Всю неделю драгуны бегают по усадьбам. Приглашают знакомых девиц и женщин. Мужчин не нужно. Пусть себе дрыхнут дома, а к утру подойдут к воротам парка и встретят своих жен и дочерей. Только музыкантов придется приглашать здешних.

Возами везут елочки и еловые ветки. Большой зал во втором этаже замка не очень пострадал. По крайней мере танцевать можно. Вдоль стен расставляют елочки, лестницу украшают душистой хвоей. Даже у крыльца дома управляющего имением в снег воткнуты две елки. На обгоревшей башне замка уже с самого утра развевается государственный флаг.

Однако торжество не обходится без помех. Еще днем в имении стало известно, что на дверях волостного правления и на столбе возле дзильнской корчмы минувшей ночью кто-то расклеил листовки: комитет лесных братьев угрожает расправой всем, кто примет участие в кровавом пиршестве. Волостного посыльного секут за это нагайками. Неподалеку от корчмы хватают какого-то крестьянина средних лет. И так как он не может сказать, кто расклеивал листовки, его гонят в имение. Сегодня драгуны особенно воинственны. Из Риги пожаловали две дамы, родственницы Зигварта-Кобылинского, и какой-то пожилой господин. Они привезли с собой несколько ящиков и корзин. В одну из них драгуны успели уже заглянуть, и настроение у них сразу поднялось. Схваченного крестьянина пришлось окатить водой и растереть снегом, прежде чем офицер мог снять допрос, а затем, обругав, прогнать прочь.

Домой крестьянин еле тащится, будто вместо тела у него мешок костей. Проковыляв шагов пятьдесят, несчастный садится на снег у обочины канавы. По лицу не скажешь, что он плачет. Просто оно какое-то расслабленное, безжизненное, без всякого выражения. Даже боль на нем незаметна. А все-таки плачет. Крупные слезы быстро, одна за другой катятся по щекам. Лет тридцать не доводилось плакать. Оттого и накопилось так много слез.

Прошел еще шагов пятьдесят и опять уселся на снег. Заслышав за спиной шаги, даже не обратил внимания. Без испуга и удивления глядит на старого Зарена — оборванного, грязного, точно вылезшего из кротовой норы.

Не видел ли он в имении управляющего Бренсона? Нет, он никого не видел… Крестьянин поднимается и плетется дальше.

Зарен забирается обратно в свое убежище. На склоне холма кусты боярышника и шиповника, доверху занесенные снегом. Вокруг них насыпь, высотой в два аршина. Там у Зарена устроено удобное логово. С дороги его не видно. Никому и в голову не придет, что там кто-нибудь прячется. Зато сам он всю дорогу видит как на ладони.

Лежит на животе, вытянувшись, и наблюдает. Двустволка зажата под мышкой. Со вчерашнего вечера залег он тут. Ему известно, что управляющий Бренсон поедет в имение. Ночью он не показывался — Зарен знает наверняка. Никто из проезжих не остался незамеченным. Сегодня уж он обязательно поедет… Глаза слезятся от ветра и ослепительной белизны снега, но Зарен, не отрываясь, глядит на дорогу. Голодный, измученный, озябший, лежит он, стиснув зубы, и борется с дремотой, которая туманом окутывает голову и клонит ее вниз. Все время ждал он удобного случая. Нет, он не поддастся, не задремлет, не прозевает, если б даже пришлось околеть здесь.