Идут еще час или два. Витол устал, его мучит жажда. Он знает, что нет смысла о чем-нибудь спрашивать. Хоть бы заговорили. Изредка улавливает отдельные отрывистые слова. Хоть бы спросили о чем-нибудь, угрожали, ругались… он мог бы многое рассказать. Молчание невыносимо…
Снова выходят на довольно широкую дорогу. Большак ли это — сказать трудно. У моста спускаются на чистый от снега лед реки. Витол понимает — чтобы замести следы.
С реки они вскоре сворачивают к опушке молодого леса и идут по наезженной просеке. Здесь безветренно, тихо, спокойно. Слева вдалеке мерцают рядом два красноватых огонька. Вот один гаснет, и остается лишь другой. Наверное, там, в крестьянской избе, люди собираются сейчас на покой. Счастливые люди.
В лесу меж гладких высоких стволов сосен снега почти нет. Весь он застрял наверху, на ветвях. Ноги мягко погружаются в обледенелый мох; кругом валяются шишки. Дальше заросшая орешником и мелкими липками долина. За ней мшистое болото с низкорослыми сосенками и карликовыми березками. А еще дальше, насколько видит глаз, — белая поляна, окаймленная темным бором. Только в самой ее середине островком чернеет купа стройных елей.
Наконец-то Витол узнает болото, где он раньше работал и знает каждую топь, каждую кочку. Больше двенадцати верст от имения… И вдруг, неизвестно почему, он догадывается… Нет, даже уверен… Отсюда ему уже не вернуться…
Глядит на темный островок среди поляны, и глаза его наполняются слезами.
На другое утро в имении переполох. Витола разыскивают повсюду.
Драгуны рыщут по всей волости. Следы приводят к Карлинской мызе и школе. Яна Робежниека вызывают в имение на допрос. Юзю увозят на санях, но после обеда она, высоко подняв голову и вызывающе глядя в глаза встречным, возвращается.
Офицеры советуются друг с другом. А затем из подвала выводят трех арестованных. Восемь драгун гонят их по большаку. Говорят, что на станцию. Будто бы повезут в Ригу, в тюрьму.
Бывший поденщик Гайлена Зирнис, здоровенный детина, у которого даже три недели, проведенные в подвале, не успели стереть с лица здоровый румянец. Чахоточный портной Велена, которого обвиняют как участника церковной демонстрации прошлым летом. И сын пряхи Акотиене — семнадцатилетний стройный парень. За ним числится много преступлений. Где бы что ни происходило, ко всему, говорят, он причастен.
На сей раз драгуны конвоируют пешком. Они пьяны, как всегда, но с арестованными обращаются вежливо, почти любезно.
— Посмотрим, как там… — тихо рассуждает Акот, жадно любуясь позабытыми уже картинами природы.
— В Риге? — кашляя, отзывается Велена. — Думаю, все-таки лучше, чем здесь. В подвале совсем дышать нечем, грудь болит.
— Ну, ты, пожалуй, вообще не долго протянешь, — смеется Зирнис. — Слышишь, как по тебе кладбищенские псы воют?
— Ничего подобного! — горячо протестует Велена. — Зимой я всегда больше кашляю. А чуть настанет лето, почти что совсем проходит. Мне только фрукты нужны да свежий воздух.
— Молоко нужно пить, — поучает Акот. — Теплое, парное. Каждый день штофа по два, по три… Когда мы в Ранданах жили, там был у хозяина брат. Совсем уже кончался — черный стал, как земля. Еле воздух ртом хватал. А потом, как на диво, начал оживать на глазах. Через год какой-нибудь его и узнать нельзя было.
— Тот самый, у которого теперь лавка возле валодзенской корчмы, — поясняет Зирнис.
— Да? — радостно восклицает Велена. — Ну, скажите! Кто бы мог подумать, что он когда-нибудь болел? Мужик как бык.
— Вот я тебе и говорю — от молока и от свежего воздуха. Все лето он из лесу не вылезал…
— Сосновый лес — от него самая польза. У меня шурин лесником на Рижском взморье. Там тоже сосновые леса. На будущее лето поеду к нему. Родственник, он добрый, даже швейную машину помог нам купить. Он мне не откажет. А жена сможет за это кое-чего им пошить. Ребенок у нас уже не маленький, третий годок пошел, на руках не носить. Пусть сам поползает. Мне хуже всего сидеть на месте. А стоит немного побыть на свежем воздухе, сразу становится легче…
Зирнис показывает рукой в сторону дороги.
— Видите, возле тех кустов… Там я прошлой весной вскопал примерно с полпурвиеты. А снял четырнадцать пур картофеля да полтора берковца льна. Мать такие рубахи наткала! Вот и сейчас одна на мне. Я и нынче под ячмень такой же участок вскопал. Хоть бы выпустили поскорей на волю, посеяться.
— Выпустят, выпустят, — бодро уверяет Велена. — На что мы им… Согнали полволости. Так им и тюрем не хватит. Поначалу побесятся…
— Ну, долго им тут не хозяйничать, — ворчит Акот. Они как раз проходят лесочком мимо молодых березок и елей. До станции остается версты две.
Драгуны сзади нарочно говорят громко:
— Послушайте, братцы. Что мы их так далеко гоним? Самим обратно по снегу плестись. Может, отпустим, пусть бегут?
— Нельзя. Что начальство скажет?..
— Начальство… Не больно они им нужны. Тремя больше или меньше. Оно уж не знает, куда их девать. Я говорю: пускай удирают.
— По мне — пускай. Но уж если узнают, сам будешь в ответе.
— Ничего не узнают. Они ж не первые, которых мы так отпускаем… Эй, ребята! Надоело нам с вами валандаться. Валяйте в лес — и баста.
Трое пленников недоуменно переглядываются.
— Что вы, господа, шутите…
— Никак не шутим. Дурачье какое. Отпускают их на волю, а они еще ломаются… Ну, живей! Через канаву и в лес!
Двое еще медлят. Все так неожиданно и непонятно. Некогда обдумывать. А Велена уже перескочил на ту сторону канавы и большими шагами, прижимая руки к бокам, приближается к опушке. Следом прыгает Акот, пытаясь его догнать. Только Зирнис, повернувшись, недоверчиво смотрит на конвоиров.
— Чего глазеешь! Марш!
Зирнис увертывается от поднятого на него приклада, прыгает через канаву и кидается прямо в чащу. Бежит неестественно большими шагами, петляя и втянув голову в плечи.
Раздаются восемь выстрелов, спустя мгновенье еще восемь.
Велена с Акотом падают после первых… Но Зирнис все еще бежит. За ним гонятся. Стреляют часто и беспорядочно. Несколько минут звучат одиночные выстрелы и слышна брань. Затем трое солдат бросаются к упавшему на опушке и начинают яростно добивать его прикладами. Подбегает четвертый, выхватывает шашку и рубит…
Солдаты мимоходом оглядывают и тех двух. Велена свалился на бок. Одна нога странно подвернута. Под головой и плечом ярким ковром медленно расплывается светло-красное пятно. Вокруг него и Акота снег повсюду забрызган пятнами и каплями крови. Круглые точечки, овальные, будто разбившиеся обо что-то капли, красные остроугольные звездочки…
Акот лежит ничком. Вытянутые вперед руки будто ухватились за снег. Шапка отлетела в сторону. Под грудью у него такой же разрастающийся кровавый ковер.
Драгун, тяжелым сапогом пнув его в бок, отходит. Потом все закуривают, вскидывают винтовки на плечи и удаляются.
Вскоре к месту ужасной расправы приближается случайный проезжий. Лошадка фыркает, пятится и жмется к другому краю дороги. Возница, привстав в санях на колени, что есть силы хлещет ее вожжами и старается не глядеть в сторону леса. Отъехав немного, он наконец оборачивается, тараща от страха глаза, продолжая размахивать над головой вожжами…
Проходит минут пятнадцать. Невесть откуда взявшиеся вороны, каркая, летают над верхушками елей, потом, рассевшись на ветках, глядят вниз, высматривая добычу. Перелетают с ветки на ветку, спускаясь все ниже и ниже. Учуяли запах крови.
Черная, жадно каркающая, голодная стая кружит над верхушками деревьев.
Акот приоткрывает один глаз. Ослепленный снежной белизной, затуманенный стужей, видит только белесую пустоту. Через минуту он с глухим стоном поворачивает голову на снегу, освобождая и второй глаз, совсем затекший, остекленевший. Чуть шевелится правая рука и, нашаривая, скользит к телу. Ощупывает бедро и тянется выше. Попадает в теплую влагу и заметно вздрагивает… Акот лежит еще мгновение.
