— И он наговорил тебе много неприятного?

— Откуда ты знаешь?

Анна разглядывает свои руки на коленях.

— Нетрудно догадаться. Мужчины плохо понимают нас и часто незаслуженно оскорбляют.

— Он говорил… да… — Альма начинает волноваться. — Он говорил справедливо, не оскорбляя меня. И все-таки… если б ты знала, как больно… Почему все они так жестоки?

Анна садится на кровать и обнимает Альму. Она чувствует, что руки девушки горят, точно в лихорадке.

— Ты еще дитя и ничего не понимаешь. Твоя боль со временем забудется. Ты видала когда-нибудь деревце с ободранной корой? Оно обрастает так, что и узнать потом нельзя. И ты забудешь и люди. Теперь все быстро забывается.

— Если б ты знала, что мне приходится переносить в Подниеках… Подниеце всем известно какая, меня она поедом ест. И Стукулиене и все!..

— Я уж думала… Есть у меня один план. Не знаю, как ты посмотришь. Мы могли бы совсем неплохо устроиться вместе. Комнатка моя крохотная, да как-нибудь потеснимся. Шить ты уже немного умеешь — я еще подучу. Вдвоем было бы спокойней…

— Ой, как было бы хорошо! — расцветает Альма.

— Ну, мы еще увидим… Знаешь, я теперь стала строгая. Придется тебе как следует взять себя в руки. Ужиться, думаю, мы уживемся. Откровенно говоря, я делаю это не только ради тебя. Может быть, главным образом ради себя. Ведь когда придет срок рожать, неоткуда ждать помощи. Родителей у меня нет, а из соседей кто придет?..

— Я приду, я приду! — ликует Альма, словно ей пообещали невесть какое счастье. — Ты увидишь, как я буду слушаться тебя и как мы еще заживем…

Альма уходит легкой, веселой походкой, будто половину несчастья оставила она здесь, на хуторке Иокума. Ее юное существо будто нежный, сочный стебель. Порывы ветра клонят его то в одну, то в другую сторону…

На дороге к Подниекам она видит всадника и уже издали, несмотря на темноту, узнает лошадь барона. Альма отходит к обочине и даже залезает в снег. Может, он не заметит и проедет мимо. Он пьян, папироса, точно звездочка, мерцает над головой лошади.

Но он узнает ее. Подъезжает вплотную и придерживает лошадь.

— Куда ты убегаешь? — лепечет он заплетающимся языком и приторно улыбается. — Я хотел бы поговорить с тобой.

— Со мною, господин барон? Вы, очевидно, ошиблись. Ночью ничего не видно!

— О, я отлично вижу! Особенно барышень! Их я за версту вижу. Ну, как поживаешь? Хорошо, да?

— Когда как. Бывает и хорошо и плохо.

— Да, — смеется барон и сдвигает шляпу на затылок. — Видишь ли, я хотел тебе сказать… Подниеки не возражают, они могут обойтись без тебя. Ты сама, я уверен, тоже ничего не будешь иметь против. Пойдешь в озолское имение?

Альма едва держится на краю канавы и боится, как бы барон со своей лошадью не столкнул ее совсем. Настроение испорчено. Но, досадуя на барона, она все же вынуждена прислушиваться к его болтовне.

— Что мне делать в имении, господин барон?

— Мне нужна служанка. Папа с мамой все еще не вернулись. Хозяйство запущено, некому еду приготовить, убрать комнаты.

— Где мне управиться с господскими комнатами да кушаньями! Я человек простой.

Барон наклоняется и похлопывает Альму по плечу. Рука его напоминает мягкую кошачью лапу, из которой вот-вот вылезут острые когти.

— Ты красивая барышня, ты мне нравишься, — хихикает барон. — В имении ты будешь хорошо жить. Работать будешь мало — только в комнатах. Кушать будешь то же, что я. Сможешь спать на кровати фрейлейн, на перинах… Хе-хе-хе! Хорошо! Да? Пойдешь?

Она все понимает. Хорошо еще, он не видит, как пылают ее щеки. Но и у нее кое-что на уме. Только сразу трудно все сообразить…

— Не знаю. Надо подумать.

— Подумай, подумай. И приходи в пятницу в имение. Часа в два, после сходки в волостном правлении. Я должен там быть.

— В имение я боюсь… — робко произносит она. — У вас злые собаки… лучше я около двух приду на господское кладбище…

— На кладбище? — настораживается он. — Почему? Приходи лучше вниз к парку.

— Нет, там могут увидеть. — Она упорно настаивает на своем. — После сходки я буду ждать вас у господских могил.

Барон, подумав, усмехается.

— Ну, все равно. На кладбище или в ад, я не боюсь… Ты красивая девушка. Увидишь, как шикарно будешь жить у меня.

Наклонившись, он опять хочет похлопать ее по спине, но она увертывается, перепрыгивает канаву и бегом несется домой.

Барон едва не теряет равновесие.

— Verfluchte Dirne![24] — ругается он и пришпоривает лошадь: — Гоп!..

Сход назначен в пятницу на девять часов утра. Однако народ начинает собираться только к десяти. Ведь уже нет фон Гаммера, перед которым все трепетали. И усадьбы теперь не жгут. Изредка кого-нибудь еще увозят в имение, но оттуда сразу же отправляют в Ригу. Подвалы в имении опустели. Иногда из Риги приезжают агенты охранки, производят обыски, арестовывают, избивают. Но случается это сравнительно редко и после пережитых ужасов не очень-то пугает. Люди почувствовали некоторое послабление со стороны властей и сами стали смелее и беззаботнее.

В половине десятого господин Вильде распахивает дверь и входит важно в канцелярию. Там за столом только волостной старшина, а позади, на скамье у стены, — Зетыня. Наклонившись, она что-то горячо шепчет мужу на ухо. Тот вяло слушает, и на лице его обычная равнодушно-унылая улыбка. Вчера Подниек опять немного подгулял, поэтому сегодня чувствует себя больным и невыспавшимся. А хуже всего то, что сидеть тут придется долго и раньше чем после обеда в постель не попадешь.

Вильде небрежно здоровается со старшиной и его супругой. На нее он даже поглядывает как-то подозрительно. Чего, мол, приплелась, когда вызваны одни мужчины? Ни тени галантности, которая в Подниеках так очаровала хозяйку. Здесь, в своей канцелярии, он официален, сдержан и спесив.

Зетыня чувствует себя неловко. Ее особенно раздражает, что муж как-то теряется перед Вильде. Ведь как-никак волостной старшина и главный здесь — он. Что ему писарь! Писарь должен делать то, что ему прикажут. Эх, не умеет ее муж себя поставить, совсем не умеет.

Входит новый помощник писаря, Рудзит. Сегодня ради торжественного случая он надел чистый воротничок и галстук бабочкой. Бабочка ни за что не хочет держаться прямо. Воротничок на номер меньше, чем нужно, давит шею и вылезает из-под домотканого пиджака.

— Ну? Что там? Можем начинать? — строго спрашивает Вильде.

Рудзит пожимает плечами и садится к столу.

— Пока что пришли человека три или четыре.

Вильде молча подымается и, стуча каблуками начищенных штиблет, идет через канцелярию к себе. У двери останавливается.

— Вам, господин Подниек, после собрания надлежит отправиться в имение. Князь передал сегодня утром по телефону.

— Вот как… — ворчит Подниек. — Что же там опять такое?

Вильде пожимает плечами:

— Мне неизвестно. Но, наверное, что-нибудь есть. Может быть, князь хочет узнать, почему восемь человек не уплатили в срок подушные. Или почему у аллеи по дороге к пасторской мызе не убраны сугробы. Госпожа пасторша вчера чуть не вывалилась из саней.

— У пасторской мызы? — Подниек поражен. — У меня там всю неделю три человека работают.

Вильде опять недоуменно пожимает плечами, и его блестящие штиблеты исчезают за порогом. Дверь захлопывается. В канцелярии остается запах сигары и помады.

Подниек почесывает за ухом, собираясь зевнуть. Но вовремя спохватывается и прикрывает рот ладонью.

— Собачья должность, — жалуется он вполголоса. — Ни одного дня покоя нет. У пасторской мызы… Да там никаких сугробов и не было. А три человека торчат всю неделю…

— Сугробов там нет, — подтверждает Рудзит, — я вчера проходил. Просто чуть-чуть замело.

— Им бы все дороги метлой подмести… — ворчит Подниек.

— Так я и знала, — сердито шипит Зетыня. — Ты все людей жалеешь. Сердобольный какой! А кто тебя пожалеет? Приказано, — значит, должно быть чисто. Пусть выходят по двое от усадьбы, по трое — тебе-то что.