Мелькающая перед глазами фигура Бренсона с ее однообразными движениями раздражает Мейера, нагоняет сон. Здесь он уже привык относиться ко всему тупо и равнодушно. Растянувшись на своей жесткой постели, Мейер глядит на закопченный дочерна потолок, прорезанный острым, как сабля, лучом от двери до противоположной стены. Глядит упорно, пока не засыпает.

Не видит он, как полоска света постепенно становится голубоватой, потом фиолетовой и наконец серой. Очертания ее мало-помалу тускнеют, расплываются, и на потолке остается только светлое пятно. Вечереет. Зарен, отгоняя сон, кашляет и отплевывается.

Отдышавшись, он зажигает лампу и снова садится на свое место. В соседней комнате стало тихо. Изредка кто-нибудь, приоткрыв дверь, заглянет, но тут же уходит. Уж такой сегодня день — у всех уйма дел. Наконец наступает полная тишина. Бренсон смотрит на часы. Шесть. Самое тихое время. Те, кто ушел, вернутся поздно. У Бренсона свой расчет.

Проходя мимо двери, он будто нечаянно приоткрывает ее пошире. Еще раз подойдя к двери, окликает:

— Зарен!

— Чего? — орет Зарен с таким бешенством, что другой на месте Бренсона больше бы и не заикнулся.

— Ты не можешь мне сказать, за что меня тут держат?

Теперь бы Зарену впору расхохотаться. Но, пожалуй, лет двадцать уже прошло с тех пор, как он отвык смеяться. Зарен только презрительно кривит губы.

— А сам не знаешь?

— Откуда мне знать… Вы ближе к начальству. Вам больше известно.

— Ну, скоро и ты узнаешь. — Зарен начинает выколачивать трубку о приклад ружья.

Бренсон не унимается.

— Зарен, нет ли у тебя ножа?

— Выдумал тоже! Нож ему дай.

— Да мне только раскупорить, — он подходит к дверям и протягивает бутылку.

— Куда прешь! — сердито отталкивает его Зарен. — Не смей порог переступать! По той комнате можешь разгуливать — или как там тебе нравится. Но ежели переступишь порог: трах!.. Так нам приказано.

— Ого, значит, у вас строго. Я и не знал.

Однако уж очень заманчиво откупорить бутылку. Стоит ли отказываться. Зарен входит и прикрывает за собой дверь. Зажав винтовку между ног, он ловко соскабливает с горлышка сургуч.

— Ты стой там, у стола, — грозно напоминает он, когда управляющий делает попытку приблизиться. Потом ловко хлопает ладонью по донышку бутылки. Пробка вылетает и за ней тоненькой струйкой всего несколько капель.

— Спасибо, Зарен! — Бренсон садится на скамейку и отпивает. Вытягивает ноги и упирается спиной в стол. Поза для выпивки самая удобная. — Здорово согревает. А ведь раньше я в ней никакого вкуса не находил.

— Конечно, у вас небось вдоволь было всяких вин да коньяков. Ну, а белая… Она для мужиков.

— Твоя правда, Зарен. Кто бы мог подумать, что времена так переменятся. Ай, ай!

Управляющий прячет бутылку. Кто-то входит в соседнюю комнату, прохаживается, заглядывает в дверь и снова удаляется. Все в порядке. Управляющий устраивается еще удобнее и опять отпивает.

Зарен возится со своим ружьем.

— Ну как? Хлебни разок.

Бутылка заманчиво поблескивает при свете лампы. Зарен еще колеблется, но соблазн слишком велик. Жадно хватает он бутылку и пьет. Подбегает к двери, выглядывает.

— Еще увидят… — как бы извиняясь, шепчет он. И затем, прямо на удивление, сразу становится податливее и любезней.

Бренсон придвигается ближе. Прикладывается к горлышку, но, сколько отпивает, в темноте не видно. После первого глотка Зарену уже не удержаться. Он пьет, как только Бренсон ему предлагает. Бутылка хотя и в руках управляющего, а пьет один Зарен.

Мейер спит. Изредка поворачивается, открывает глаза и в полудреме видит, как Бренсон с Зареном выпивают и тихо беседуют. Ему все это безразлично. Сон теперь единственное утешение. Все остальное — суета сует.

Вдруг просыпается он от того, что Бренсон дергает его за руку и что-то шепчет. Мейер не понимает, да и нет у него ни малейшего желания слушать и понимать. Все теперь суета…

Немного погодя неизвестно отчего он вновь открывает глаза и сердится.

В первое мгновение Мейер замечает только, что Бренсона в комнате уже нет. «Увезли», — мелькает мысль, и горячая дрожь пробегает по спине. Нет ни Бренсона, ни его шубы, ни глубоких калош. На столе пустая бутылка. И Зарен сидит у дверей, загораживая вытянутыми ногами выход. Всмотревшись внимательно, нетрудно заметить, что голова Зарена безвольно раскачивается, ружье само по себе торчит между колен, а руки повисли вдоль тела. Мейер, еще сам не понимая почему, быстро натягивает сапоги.

Нарочно грохает каблуком об пол. Сторож не просыпается. И вдруг Мейер ясно соображает, что произошло. Его охватывает страх, такой страх, какого не бывало у него даже в самые критические минуты жизни. Сделав несколько шагов, он заглядывает в приоткрытую дверь — Бренсона там нет. И никого нет. Мейер тихонько открывает дверь шире и переступает порог. Зарен во сне убирает ноги, будто уступая дорогу.

У Мейера нет еще никакого определенного плана. Абсолютно никакого. У него на уме только Бренсон. Подходит он к одному окну, к другому, глядит на дорогу. Идет снег, все бело. Нигде ни души. В прихожей темно и, кажется, тоже никого нет. Не спеша выходит на крыльцо. Снег падает крупными хлопьями. Вокруг ни души.

Обогнув корчму, Мейер выходит на дорогу, ведущую к Карлинской мызе. Но вдруг спохватывается. Куда, зачем? Шуба осталась в корчме, а он разгуливает в легком пиджаке. Бежать… Об этом он за все три дня даже ни разу не подумал!

Кажется, только сейчас Мейер начинает соображать, что он очутился на свободе. Странное волнение охватывает его. Сразу испарились сонливость и безразличие. Инстинкт самосохранения овладел им. Мозг работает лихорадочно. В одно мгновение он успевает все взвесить и решить.

Пройдя шагов двадцать по дороге к мызе, он сворачивает в поле. Позади остаются следы. Но снег идет густо, не переставая, и быстро заносит их. Мейер сторонится дорог — даже самых глухих проселков. На пригорке дует резкий ветер, но Мейеру и в одном пиджаке не холодно. Ему тепло, даже жарко. Время от времени он вздрагивает, неожиданно заметив посреди поля что-нибудь темное. Издали обходит редкие придорожные кусты. В такие мгновения его охватывает озноб и лоб покрывается испариной.

Сделав большой круг, он с противоположной стороны подходит к школе. Никто не говорил ему, однако он уверен, что дочь с зятем именно тут. Сегодня он многое постиг.

Долго стучится в квартиру учителя. Постучит и прислушивается. В душу закрадывается сомнение. Но тут слух улавливает какой-то шорох. Идут. В замочную скважину пробивается свет. Шепот. Потом слышен изменившийся до неузнаваемости голос Яна.

Мейеру приходится несколько раз назвать себя, пока его впускают. Ян и Мария стоят в передней, бледные, с расширенными зрачками. В них больше страха и недоумения, чем радости от встречи. Свеча в руке Яна дрожит. Мария кутается в теплую шаль и с усилием сжимает зубы, чтобы самой не слышать, как они стучат.

Оглядев Мейера со всех сторон и потоптавшись в передней, они наконец ведут его в комнаты. Никто не спрашивает, как он освободился и добрался сюда. Конечно, одежда и весь его вид достаточно красноречиво говорят о том, как он вырвался на волю. Все-таки их равнодушие к его судьбе глубоко задевает Мейера. Недовольный, он, как был весь в снегу, усаживается в купленное им самим когда-то мягкое кресло, и грязные лужицы растекаются по добела выскобленному полу.

— Почему… Почему ты так поздно?.. — наконец выдавливает из себя Ян.

Вопрос настолько глуп, что Мейер, несмотря на все свои несчастья, не в силах сдержать улыбки. Нет нужды отвечать.

— Лучше подумайте, куда меня поместить, — раздраженно говорит он.

Мария все еще дрожит и кутается в шаль, хотя в комнате натоплено.

— Значит, ты хочешь у нас… Но как же мама одна… Она ведь и так измучилась.

— Ты воображаешь, что у мамы меня надолго оставили бы в покое?

— А у нас? Думаешь, не станут искать? Завтра, а может быть, даже этой ночью придут.