— Ты, Лукич, теперича — кум королю, сват — министру.

— Бери выше.

— Сам жаница сбираешься, али для сынка благодетельствуешь?

— Рубить начнешь, позови — подмогнем.

— Конешное дело — подмогнем. Со стороны-то, небось, наймать не на што…

— И сами срубим и нанять могем! — заносчиво зашебуршился кузнец, захмелевший первым.

— А на какие-такие капиталы-то? — не унимались мужики.

Питье Ивану Лукичу никогда не шло в пользу, и теперь, подогретый водкой и лестью односельчан, он готов был вывернуть душу наизнанку.

— Есть такие капиталы! — воздев кулак к небу, словно кому-то грозя, он непривычной побежкой устремился в избу. Воротился с кисетом, набитым чем-то тяжелым, и, подойдя к кузнечному кругу, высыпал на исклеванную молотками поверхность камня кучку серебра: — Есть на што! Теперича верите?

Мужики, опешившие от кузнецовой выходки, тут же попритихли. Будто от водки перехватило дух, и никто сразу не нашелся, что говорить и что делать. Полтинники и рубли советского образца, с изрядной примесью чистого серебра засверкали на солнце липучим заманчивым блеском и еще пуще растрогали завистливые души.

— Вот это козыри! — лукаво и бойко воскликнул один из молодых мужиков и смело взял из ворошка рублевую монету. Словно прикидывая вес, он потетешкал ее на ладони, для смеха взял пробу на зубок и, разглядывая фигуру кузнеца с молотом на монете, грохнул во всю пропитую глотку: — Ба-а, робята, дык тута потрет самого Лукича! Вот те и козыри.

— Зачем же надобно оскалиться-то: рабочая деньга и есть рабочая! — в полный серьез Иван Лукич осадил зубоскала.

— Знамо дело, не золотой с царевой бородкой, а новый трудовой рубль, — кто-то из коммунаровцев попытался замирить возникшую перепалку. — И ничего, что тут портрет не всамделешнего Лукича, а все равно — рабочий человек, кузнец с молотом. Вроде бы прямо из песни его на деньгу примостили. Ну-ка, вспомним, братцы, — взбадривая всех собравшихся, коммунаровец, подобно регенту, взмахнул руками и, ладясь под бодрый мотивчик, довольно складно пропел:

— Так все и есть! — утешая себя и других, закончил коммунаровец, видно, понимающий толк в политике.

Был рад такому миру и сам кузнец Зябрев. И он, путем не зная еще цену новым деньгам, принялся нежадно одаривать мужиков рублями и полтинниками, приговаривая:

— Берите, глядите — все так, как по песне!

Мужики с крестьянской дотошностью разглядывая новые советские деньги, изумлялись, что в монетах и в самом деле замешано серебро, о чем грамотеи прочитали на ребристом ободке монет. Поверив, пораженно качали головами.

— А игде же ты добыл столько рублев-то? — стал дознаваться все тот же молодой мужик. — Иль ты, Лукич, в своей кузне такую производству завел, а?

Иван Лукич, окончательно захмелев, чуть было не проболтался, откуда у него вдруг взялись и лес на новую избу, и кисет новехонького советского серебра. Помешал этому дед Финоген. Он дельно и вовремя встрял в пустой разговор. Да и было с чего: отдельные бессовестные мужички, вместо того, чтобы вернуть назад розданные на погляд монеты, посовали их в карманы.

— Ах, басурманы эдакие, рази можно так пользоваться карактером человека? — запричитал Финоген, обходя круг и отбирая припрятанные кое-кем деньги. — Иван-то с душой к вам, а вы и рады обобрать его. Ах, паскудники… Вам и ломаного гроша показать нельзя.

Водка была допита без того смака и лада, с каким началась эта мужицкая пирушка. Сильно обиженные на Финогенову выходку заступника бросали монеты на камень, откуда они со звоном отчеканиваясь, падали в разворошенную пыль возле каменного круга, и, расходясь ко дворам, мужики с затаенной угрозой, в полголоса переговаривались меж собой:

— Погоди, ишо дознаются, откуда эти звонкие капиталы…

— Известно, что не в коммуне такими платят…

— Нужно бы сообчить, куда следовает. В революцию не таких ероев спроприировали…

— Конешное дело, и теперешняя власть окорот найдет — только сообщи…

Финоген, ползая на карачках и выбрав монеты из пыли, посовал их в кисет, туго затянул бечевой и понес деньги хозяину. Иван Лукич, забалдевший от водки и случившегося, как он считал, праздника, нестойко держался за грядку разбитой телеги, притащенной к кузне на починку, и, пялясь мутными глазами на старую избу, разговаривал сам с собой:

— Сожжем, Иван, всю до соломинки… Со всей неладной житухой спалим — пусть дивуются все!.. Пали, Иван, не сумлевайся. Новую жизню заведем…

— Какой пожар ишо затеваешь, дуралей эдакий? — сердито напустился Финоген на соседа. — Сам агромадина, что гора Сивонская, а державы в тебе и на кружку вина нетути. Ерой! — Финоген для острастки повысил голос и по-отцовски сердито отчитывал кузнеца: — Вот наддам лаптем по шее — сам загоришься. А то палить чего-то вздумал… Ты вот послухай, об чем мужики толкуют: властям жалица собираются — мол, с каких-таких благ так скоромно зажил-то вдруг? — дед Финоген сунув кисет с деньгами за пазуху Ивану Лукичу, нарочито приказно сказал: — Отвези туда, где взял, отдай тому кто дал. Поберегись от греха.

— Ха, ха, ха! — простонал хмельным неясным смехом Иван Лукич. — Да за это меня и сам царь-император в острог не взял бы. А наша власть и есть наша… Она…

— Наша-ваша… — передразнил дед Финоген кузнеца и заозирался, как бы его не подслушали. — Грех, он при всякой власти грех…

— Вот те крест — не грешен, — заскорузлой пятерней Иван Лукич неверно-косо перекрестил рубаху на груди и с прежней легкостью подвыпившего человека стал оправдываться: — Да это ж — мой аванец! — он вытянул из-за пазухи кисет и потряс им, как барышник после удачной сделки. — Хочу пью, хочу гуляю!..

Кузнец баловно втолкнул оторопевшего Финогена в бесколесную телегу, спьяну завалился туда сам и принялся оправдываться, как на духу, наговаривая на себя, что было и не было. Дед Финоген, живя по соседству с Зябревым, знал его лет сорок и верил ему, как самому честному и бескорыстному человеку во всем Лядове. А по трудолюбию и сноровистости в своем ремесле ему не было равных во всей округе. Смущала всех, и даже Финогена, одна загадка: скрытность и молчаливость Лукича. Найдет — молчит и потеряет — помалкивает. Объегорит ли его или сам поимеет удачу — тоже никому ни слова. Не похвастается радостью, не пожалуется и на горе — все его и при нем. Он и с людьми разговаривать робел. Все больше в кузнице с железом «перебранивался»: «Ах, ты хочешь так, — ворчал он на раскаленную болванку — а мы тебя эдак!» — и молотом укрощал норов безмолвной и упрямой железяки и творил из нее, что хотел. То же и огню говорил, когда горн начинал постреливать белыми пулями в глаза: «Э-э, милай, под солнышко заиграл? И над тобой управу имеем», — брал с верстака слюдяное зеленое стеклышко из железнодорожного фонаря, совал его под козырек картуза и потешно покрикивал на того, кто дул меха: «А ну-у, наддай воздуш-ку да поболе!» В кузнице, в работе так. А вот на людях — ни словца и за рубль не купишь.

И тем удивительнее и по-стариковски сладостно Финогену слышать теперь от самого Ивана, откуда и за какие «заслуги» привалило ему такое богатство. И вот: то ли сломилась гордыня молчаливого мастера, то ли нечаянная удача непомерным грузом легла на его душу и приспела пора «разгружаться», а может, просто, как бывает на миру, язык развязала водка — только не в меру вольно вдруг разоткровенничался перед соседом кузнец Зябрев. Он без утайки выболтал, как за наборную сбрую и за другие конские причиндалы ему было отпущено со стройки каретного ряда полсотни сосновых бревен. Не поскупилось «товарищество извозчиков» и на лошадей — позволило вывезти лес на место, из-под самой Тулы — в глухое и неблизкое Лядово.

— Видать, под велико-доброй звездой ты родился, Иванушка, — бесхитростно льстил Финоген Зябреву.

— Вот мои «звезды»! — ни с чего вдруг вспылился кузнец и так грозно выпятил вперед руки, что дед Финоген чуть было не вывалился из телеги со страху. — И на эти-то руки жалица собираются…