Следующим утром, еще до подвоза кухонь, лагерь принялся за очередное «неотложное» дело. Еще накануне капитан Северов, собравши бывших командиров, приказал им организовать захоронение мертвых пленников, которые покоились здесь же в парке, под сугробами. Тут же в парке было решено копать братскую могилу. Лейтенанты, младшие и старшие, обязаны были сформировать из числа пленных бригады могильщиков и организовать их посменную работу. Сделать это было крайне сложно: командирам не хотелось командовать, а рядовые не желали подчиняться. Лагерная отчужденность друг от друга, сложившаяся в неволе, не могла исчезнуть сама по себе, потому как освобождение пленников от немцев еще не принесло им подлинной свободы и не восстановило их в солдатской чести.

Но когда подвезли инструмент — ломы, лопаты кирки, следуя братскому долгу, красноармейцы без командиров, без всяких бригад и приказов, принялись за святое дело. Пример показал Назар Кондаков. Перекрестившись у всех на виду, он первым всадил тяжеленный лом в мерзлоту — и пошло, и пошло. Не дюже, не быстро, не как надо бы разворачивалась эта печальная работа. Сил у каждого хватало на два-три удара и требовалась смена. По-первости земля не поддавалась, будто весь земной шар был проморожен насквозь, до самой жаркой Америки…

С утра же началась и оперативная работа следственной группы особого отдела. В прибранной канцелярии чинно стояли небольшие учительские столы, которые уцелели в школе, у порога — часовой в караульном снаряжении. За самым большим столом, стоявшим у задней стены, в венском полукресле сидел старший опергруппы капитан Северов, за другими, что у окон, пристроились оба его помощника. Фамилии лейтенантов Речкин еще не знал. Сам же он, тщательно проинструктированный старшим следователем, тоже имел свой столик. Он обязан был вести учет проверки пленных и протоколы допросов. По его грамотности и сметливости эта работа была ему вполне под силу, и Речкин чувствовал себя вполне уверенно, держался достойно и несколько надменно, под стать лейтенантам и даже самому капитану Северова.

Часовой, помимо охраны канцелярии, исполнял и другую обязанность — приводил на допрос бывших пленников и отводил назад, за проволоку, тех, кто не подлежал освобождению. А не освобождались из-под охраны поголовно все, кто утерял или уничтожил от страха документы, удостоверяющие личность, а также те, кто не мог выставить оправдательных причин, по которым оказался в плену. Таких Речкин лишь регистрировал, записывая со слов необходимые данные. Все «виноватые» препровождались назад в лагерь. Там они охранялись отдельно от других, еще не прошедших проверку, в специально отведенных шалашах и сараях. Их потом и кормили тоже отдельно и в последнюю очередь. К категории «виноватых» относились и все командиры, независимо от сохранности документов и доказательств причин пленения. Отправляя таких под особую охрану, следователи, однако, не допускали оскорбительных обвинений, не клеили позорных ярлыков, а наоборот, утешительно разъясняли, что их «дела» откладываются до повторной проверки, уже не в прифронтовых условиях, а в глубоком тылу, в более высоких инстанциях, куда они будут отправлены особым этапом…

С «виноватыми» дела шли ходко, зато куда канительнее продвигалось разбирательство судеб тех, кто сохранил документы и умел защититься от перекрестных допросов свидетелей. Для допрашивающих важно было убедиться, что тот или иной боец попал в плен не по своей воле, не под влиянием паникеров или агитлистовок самих гитлеровцев. Чаще всего это случалось врасплох или при нехватке боеприпасов, при контузиях, легких ранениях или при внезапных плотных окружениях. Но были и другие чистосердечные признания: обессилел, заболел, промешкал, не сообразил, и немец перехитрил, и другие горькие и смешные признания. Нашелся и такой простодыр, который так и ляпнул:

— Трухнул, товарищ капитан. Жить-то, бо знать, как хотца…

— Сдрейфил, значит, и руки поднял? — усмехнулся капитан.

— Поднял…

— Ну-ка, покажи, как ты их поднимал-то, — потребовал капитан и расхохотался.

Почуяв доброе к себе расположение, солдат с поразительным простодушием показал, как он поднимал руки перед немцем.

— Ну вот, прости тебя, пошли на передовую, а ты снова поднимешь их, а?

— Не-э, — засмущался солдат, — теперь же наступаем мы, а не фашисты.

— А патроны-то были, когда сдавался?

— Нет! Граната была… Бросил, а она не взорвалась, треклятая.

Капитан вновь расхохотался и простил солдата, и тот был определен в команду резерва для маршевых рот, которые должны следовать на пополнение потерь передовых частей. Этот «резерв» размещался уже не за проволокой, а в классах школы — и бойцы обретали свободу и права в рамках дисциплины и порядка действующей армии. Речкин искренне хотел, чтобы таких из числа лагерников было больше, чем за проволокой. Он частенько встревал в процесс допроса, давая характеристику поведения того или иного красноармейца в плену подчас вовсе не зная «подзащитного». Этим он не только помогал своим солагерникам вернуться в строй, но, может быть, в большей мере страховал себя от возможных выпадов допрашиваемых в его адрес: на памяти еще свежо звучала его презренная лагерная кличка «рус-капрал», не забылись и косые взгляды пленников, когда он в качестве «переводчика» вынужден был крутиться-вертеться холуем возле немецкого начальства. Но пока шло все хорошо — ни один допрашиваемый не вспомнил об этом и не хотел зла ни себе, ни Речкину. Это его вполне успокаивало, и он все чаще и больше стал думать о Назаре Кондакове: как бы его скорее вызволить из-за «колючки», избавить от долбежки мерзлоты — могилу и без него выроют, устроить бы пограничника потеплее и поближе к себе. Речкин помнил обещанную Кондакову благодарность: «Придет время, и я сослужу тебе!». Время такое пришло, и старшина ломал голову, как помочь солдату, когда-то выручившему его, пособившему ему уберечь честь коммуниста.

В какой-то час, воспользовавшись хорошим настроением капитана Северова, Речкин упросил его, чтобы «дело» Кондакова рассмотрели вне очереди. Он знал, что с документами у солдата-пограничника полный порядок, а поведение его в лагере было безупречным, может быть, самым бесстрашным по отношению к немцам и самым милосердным к своим товарищам по плену.

С разрешения начальника опергруппы, Речкин сам и побежал за Кондаковым. Подчинившись, Назар сходил в школьный сарай за топором политрука Лютова и подал его Речкину:

— На, старшина, ты просил его сохранить для какой-то надобности…

— Вот ты сам его и покажешь следователю, — посоветовал Речкин. — Будет о чем поговорить, чтобы тебя меньше допрашивали о самом себе.

— Что же я о нем скажу, чудак? — усмехнулся Назар. — Топором дрова рубят, а не байки рассказывают…

— Я тебе дело говорю, — наставлял Речкин солдата. — Сначала доложишь, как следует, а потом и про Лютова… Помнишь, что ты мне сам-то говорил о его словах-то? Что это своего рода покаяние сына-патриота перед своим Отечеством и все прочее…

Назар так и вошел в канцелярию с топором в руке, словно пришел не на допрос, а топить печку. Войдя, без малой робости доложил:

— Товарищ капитан, пограничник Кондаков явился!

Капитан был в добром расположении духа и не преминул пошутить:

— Являются лишь черти да боги. И то — во сне! А ты кто такой?

— Я, как в песне: ни бог, ни царь и не герой, — тоже отшутился Назар и положил топор на стол следователя.

— А это что? — с некоторым изумлением спросил капитан и принялся разглядывать нарезанные слова на топорище.

— Всамделешний герой! — выпалил Кондаков. — Не топор, конешно, а какой-то политрук Лютов. И слова его покаянные… А за себя мне сказать нечего. Меня живого и при сознании одолел немец. Живым я и поднял руки, когда из них вышибли винтовку. Силов боле не хватило…

Видимо, размышляя над словами некоего политрука — «Россия-мать, прости. Не устояли…», капитан Северов не слышал, что наболтал на себя Кондаков. И поскольку Речкин еще раньше «положительно» характеризовал его, начальник опергруппы ограничился проверкой документов.