Уходя от церкви и все еще любуясь искусством храмостроителей, Лютов вдруг наткнулся на фреску в огромной лепной настенной раме. В полный рост со свитком в руках стоял святой Сергий Радонежский. Комбат догадался об этом, вспомнив рассказ бородача Митрия. Приложив бинокль к глазам, он без труда прочел начертанные слова на свитке: «Внемлите, братие, себе имети чистоту душевную и телесную и любовь нелицемерную». Достал из полевой сумки записную изрядно потрепанную книжицу и с душевным трепетом вписал в нее эти слова.
Задумался Лютов и на какой-то миг потерял ориентиры, куда ему идти дальше. С нагорной высоты хорошо виделся мост, через который все еще шли колонны отступающих солдат. За мостом тянулся большак, который своей далью манил в спасительный тыл. Убоявшись соблазна, Лютов перемахнул быстрым шагом дорогу и сбежал с горы. Он снова прошелся мимо аптечного ларька. Оконце зияло пустотой, дощатая дверца, нагоняя нуду, холосто колотилась под ветром о притолоку. Старичка со свердловской бородкой уже не было здесь. Обходя с другого конца квадрат торговых рядов, где люди продолжали воевать за свой хлеб, Лютов наткнулся сразу на три вывески: «Почта», «Редакция газеты «Голос колхозника»» и «Типография». На обоих этажах стекла окон были выбиты начисто. Напротив, метрах в двадцати, зияли две небольшие воронки — следы недавней бомбежки. Из одного окна второго этажа доносились усталые тревожные голоса телефонисток. На концах проводов, подумалось Лютову, еще держалась чья-то деловая жизнь. В двух нижних окошках виднелись две печатные машины. Знакомый звук их рабочего хода взбудоражил душу. Года за два до войны, у себя на Ярославщине, по направлению райкома партии, Лютов работал в такой же «районке». И все тогда шло, как нельзя хорошо, да подвела оплошность. При выпуске важного номера с сообщением о советско-германском «Пакте о ненападении» в пояснительном тексте во фразе «Благодаря мудрому руководству товарища Сталина» имя вождя было разорвано переносом на две части, чего никак не допускалось. И вот эта крохотная черточка, под мудреным названием «дефис», перечеркнула для Лютова карьеру газетчика. За грубейшую «политическую» ошибку молодой тогда еще редактор получил партийный выговор и был отстранен от должности. Но как бывшего учителя и «политически грамотного» человека, искренно осознавшего свою вину, он был отправлен в военную школу младших политруков. Все давно прошло, все стерпелось, а звук печатных машин не забылся.
Ужимаясь от сквозняков, печатницы четкими заученными движениями рук совали нарезанные листы бумаги в машину, и на старинном приполке, как бы сама собой, росла стопка уже готовой газеты. Но Лютова разжигало иное любопытство: о чем могла писать газета этого прифронтового городка, который в любой час может оказаться за чертой собственного небытия. Печатницы живо отозвались на его просьбу: дать номерок газеты.
— Берите сколько хотите! Все одно почта отказывается рассылать ее.
— А зачем же вы печатаете? — поинтересовался Лютов.
— Редакция велела. А райком ей приказал строго-настрого… Да и ваши военные начальники уверяют нас, что немца сюда не допустят… Война тут и кончится. Вон они свои листовки у нас печатают.
Лютов только теперь заметил — в углу цеха шлепала своей станковой челюстью «американка», малая печатная машина. На ней работал боец-печатник под приглядом майора и двух лейтенантов. Не желая иметь знакомства с ними, Лютов поспешно взял поданные ему газеты и отпрянул от окна. Но уйти не успел. Майор заметил его и строго окликнул:
— Лейтенант, задержитесь! Кто вы?
Лютов, небрежно козырнув, представился:
— Командир второй батареи истребительно-противотанковой бригады лейтенант Лютов.
— Ну так вот. Мы — из политотдела армии, — майор не стал называть кто именно они. — Мое вам политзадание: в своей и в других батареях бригады распространить «Боевые памятки», — майор плюхнул на подоконник две увесистые пачки, перехваченные бечевой, и, как бы для острастки, с большей строгостью пояснил: — Такова директива военного совета.
Лютов, не переча, взял пачки, но, отойдя с десяток шагов, вдруг опомнился: никакой его батареи, тем более, бригады давно не существует — кому теперь предписывались «Боевые памятки» Военсовета? Помнит он, что в его бытность политруком роты, различного рода политдирективы чаще всего либо запаздывали, либо оказывались до смешного далекими от истинной обстановки на фронтах и тем более на отдельных участках боевых событий. «Что-то в этих памятках теперь?» — загорелся он любопытством. Войдя в сквер, он нырнул под куст сирени. Присев на корточки, он вытянул из пачки листок-памятку. Убедившись, что он в одиночестве, стал читать. В правом углу воззвания — три слова: «Прочти, передай товарищу». Ниже следовал текст: «Товарищи бойцы и командиры! В грозный час опасности для нашего государства жизнь каждого война принадлежит Отчизне. Родина требует от каждого из нас величайшего напряжения сил, мужества, геройства и стойкости. Родина зовет нас стать нерушимой стеной и преградить путь фашистским ордам к родной Москве. Сейчас, как никогда, требуется бдительность, железная дисциплина, организованность, решительность действий, непреклонная воля к победе и готовность к самопожертвованию…»
Не дочитав до конца, — он знал какими словами венчаются подобные воззвания, — сунул листовку в полевую сумку и заторопился к пушке, к наводчику Донцову, которые вдруг представились ему иной силой, в ином значении, как всякая боевая единица оружия, как любой солдат-окопник…
* * *
Проходя мимо постамента с осиротевшими сапогами вождя, Лютов как-то иначе подумал о несоразмерности человека на пьедестале в камне, которому неведома и не страшна никакая боль, и живого человека в окопе, от которого Родина требует безоговорочного самопожертвования. Но первого под строжайшей охраной увезли в тыл, дабы не оставить его на позор и поруганье врагу и сохранить на веки вечные, второму же, что в окопе, по воле первого, суждено встретить свой грозный час здесь, на берегу невеликой русской речушки и пасть безвестным…
Донцова Лютов застал за работой. Тот, привычно орудуя штыковой лопатой, рыл возле пушки капонир. Ничего не говоря о себе и не спрашивая ни о чем наводчика, комбат оглядел все вокруг, будто не веря, что вернулся туда, куда надо. Все оставалось на прежних местах — орудие, линии траншей, неразобранный ворох «колючки», гнезда пулеметчиков и ячейки пэтээровцев — ничто никуда не сдвинулась — ни назад, ни вперед. Молчал и Донцов. Кто перед кем был виноватым — об этом каждый думал по-своему, но разговора не заводил. Не побывай в хлебной очереди и не получи матерную оплеуху от подвыпившей бабы, не повстречайся на электростанции со старыми моряками, не испытай на себе заветной мудрости святого отца Сергия, начертанной на свитке, а может, и не повидай черных от старости дубов, стоящих в дремучих думах, как знать — вернулся бы назад Лютов. Донцов тоже считал, что политрук должен был уйти за мост, а там — дальше, как выражались солдаты, в глубокий тыл, под сень Кремля. Здесь, в окопах, Лютов просто не был нужен. Его убьют — и все… А таких, как думал наводчик, убивать нельзя. Мир озверел, — и не сохрани лютовых, люди разучатся глядеть друг на друга, говорить и слушать, понимать и жалеть себе подобных. Война наиболее безжалостна к таким. И если политрук оставался еще живым — так это скорее насмешка, временная уступка войны, а не ее подарок. Нет, Донцов не тужил, если бы лейтенант покинул берег обреченных. Он даже и окоп вырыл на одного, лишь для себя.
Лютов, бросив под щиток пушки пачки листовок, присел на станину, скинул каску с головы и попросил у наводчика табаку. Тот устроился на второй станине, и они закурили. Когда малость помягчило, Лютов достал из-за борта шинели газеты и одну из них подал Донцову. Денис немало удивился, прочитав в голове страницы: «Голос колхозника».
— Это ж — наша «трепачка»!
— Что, что? — не понял Лютов.
— Так нашенские мужики свою районку прозвали… Клянут ее, что врет много и на курево жестковата, а так читают, на завалинках с ней гужуются. Как на кофейной гуще, по ней гадают: когда «жисть» похужеет. А то все: жить стало лучше, жить стало веселее… От веселости такой, говаривали мужички, уже и деваться некуда.
