Борзых улыбнулся:

— Вот это добрые речи! А поначалу молол, что и не разберешь. Раскрывать себя мы, то-есть организация, запрещаем тебе. А дальше — тебя не учить.

— Ну, тогда желай успеха, иду.

— Желаю, Илья! — Борзых пожал руку Чургину. — Смотри, прямой ты уж больно, черт! Надо пока в обход итти.

Спустя час Чургин явился в главную контору. Тяжелыми, медленными шагами он подошел к кабинету управляющего, секунду постоял в раздумье. «А, черт! Рано ты захотел со мной объясняться», — пожалел он мысленно и, как обычно, без предупреждения вошел в кабинет.

Стародуб, отвалясь к спинке кресла, о чем-то думал. Лицо его было озабоченно, лоб и виски — красные, видимо, он тер их пальцами.

— Вы меня просили зайти, господин управляющий. Я вас слушаю, — негромко сказал Чургин, подходя и снимая картуз.

Стародуб поднялся из-за большого письменного стола красного дерева и зашагал по кабинету, ничего не ответив.

Чургин посмотрел на него — небольшого, крепкого, на ладные шевровые сапоги и перевел взгляд на огромные, в рост человека, часы. «Интеллигентская манера. Знаешь — говори сразу, в обморок не упаду», — подумал он. Взгляд его остановился на хорошо вычерченном генеральном плане второго горизонта, пришпиленном к стене у стола. Он пристально посмотрел на него и заметил: это был тот самый проект Стародуба, которым предусматривались малые лавы. Внизу на нем виднелась размашистая подпись Шухова. Но, несмотря на это, работы в шахте велись по новому проекту Чургина.

А Стародуб, заложив руки назад, все продолжал ходить по мягкому текинскому ковру и молчал.

Так прошла минута, две, и никто за это время не произнес ни слова. Казалось, происходил какой-то немой поединок этих людей и ни тот, ни другой не хотел сдаваться, ожидая, пока заговорит противник. Чургин знал эту манеру Стародуба, на многих она действовала подобно пытке.

Простояв ровно пять минут, — он это заметил по стенным часам, — Чургин надел картуз, потянул его за лакированный козырек и повернулся уходить.

— Садитесь, пожалуйста, — услышал он неторопливый голос.

Он вернулся и, подойдя к столу и положив на него картуз, опустился в желтое кожаное кресло, рассеянно достал портсигар и закурил.

Стародуб сел в свое кресло с высокой резной спинкой, бросил на Чургина мимолетный взгляд, но на его холодном, бледном лице не заметил и тени волнения. Похоже было, что этот худощавый, непомерно сильный человек был не его десятник и не к управляющему рудником пришел, а к давнишнему своему приятелю и вот уселся в кресле, беспечно закурил и большими голубыми глазами безразлично наблюдает, как синеватыми кольцами, вращаясь, к потолку уходит дым от его папиросы.

И Стародуб смягчился. Любил он в Чургине эту строгость, уменье держаться при любых обстоятельствах. Но о нем так много наговорили ему Петрухин и Кандыбин…

— Господин Чургин, скажите, — с ледяным холодком в голосе заговорил Стародуб, — с каких пор вы стали забывать, как надо держать себя в кабинете управляющего?

Чургин шевельнул бровями, неторопливо ответил:

— Я хорошо помню, где нахожусь и с кем имею честь разговаривать.

— Вы одно забываете, господин Чургин, что эта ваша вольность, мягко выражаясь, не вечно может проходить безнаказанно.

Стародуб многозначительно помолчал, как бы желая дать почувствовать значение своих слов, и продолжал:

— Объясните мне, что означает сегодняшнее ваше поведение в шахте? Что это за митинг, бунтарские выкрики и ваше молчание? Я, конечно, ценю вас, как ценил и до этого, но я никому не позволю сеять на вверенном мне предприятии своеволие и неповиновение…

Чургин знал, что если начать с этих вопросов, сразу будет видно, что он защищается, а раз защищается — значит виноват. И он начал, как всегда по порядку.

— Повторяю еще раз, Николай Емельянович, я знаю, что вызвал меня управляющий шахтой, но он в продолжение пяти минут не желал говорить со мной, а мне не о чем было, потому я и решил вернуться в шахту, чтобы не терять дорогого времени. Ну, а что касается того, что происходило сегодня в шахте, — извольте, я дам самые точные объяснения. Рабочие выражали свое возмущение нелепой гибелью товарища и тем, что подрядчики ставят при содействии господина штейгера…

— Позвольте, как это «при содействии штейгера»! — перебил Стародуб. — Какое содействие?

— Вот я и говорю: при содействии господина штейгера ставят негодные стойки, хищнически разрабатывают лавы, губят людей, а здесь, в конторе, ходят, нашептывают, сговариваются отомстить Чургину…

— Ну, хватит! — опять перебил Стародуб и встал. — Я отдаю вам распоряжение: немедленно убрать лебедчика Дорохова, перевести на другую работу эту девчонку, его сменщицу Ольгу Колосову, и поставить на лебедки расторопных людей. Далее: я распускаю ваши артели, отдаю лавы подрядчикам и запрещаю вам налагать на них штрафы. И, пожалуй, я подумаю также о вас. Довольно! — Он резко повернулся и заходил по кабинету.

У Чургина дух перехватило от этих слов управляющего. «Все. Конец всему, что я сделал», — мелькнула у него мысль. Что ему ответить, этому барину с золотыми молоточками? Да и стоит ли продолжать этот мучительный разговор? Но нельзя было молчать, и Чургин, стараясь держаться ровно, сказал:

— Вы можете рассчитать меня хоть сегодня, господин управляющий, но от этого истина не перестанет быть истиной. Убил человека подрядчик Жемчужников. Он подлил масло под тормозную колодку из мести мне за деловые замечания. И вы напрасно торопитесь возвратить ему лаву.

— Он подлил масло? Вздор! Не может быть!

— Уже было. Ваши распоряжения… Впрочем, мы поняли друг друга. Я не могу работать у вас, — закончил Чургин и встал. — Вы слишком легко даете себя вводить в заблуждение. И я доложу обо всем хозяину шахты.

Этого Стародуб не мог снести. Резко обернувшись, он негодующе сказал:

— Это возмутительно! Как вы смеете так со мной разговаривать? Как вы смеете учить управляющего, я вас спрашиваю, уважаемый?!

Чургин подошел к нему вплотную и, еле сдерживаясь, ответил:

— Я прошу вас, уважаемый, не орать, я не мальчик. Не угодна моя работа, я могу раскланяться. Но орать на меня я не позволю!

— Наглец! — выкрикнул Стародуб. — Можете итти!

Чургин побледнел, оглушительным басом сказал:

— Я не привык, чтобы со мной так разговаривали! И я заставлю вас извиниться передо мной! Завтра же я еду к владельцу шахты и расскажу ему все. — Он взял картуз со стола и торопливо вышел из кабинета.

Стародуб хотел закурить трубку, но спички ломались. Он остервенело швырнул на стол спички и сел в кресло, немилосердно потирая виски пальцами.

Для чего он позвал Чургина — он и сам не знал.

Чургин спустился в шахту с твердым убеждением, что спускается в нее последний раз. От этого у него еще больше окрепла решимость немедленно поднять шахтеров на борьбу. Теперь ему нечего было скрывать свои убеждения, он мог говорить с рабочими открыто. Но удастся ли ему и его друзьям убедить шахтеров объявить стачку? Этот вопрос тревожил Чургина, и он мысленно намечал, что надо делать.

Стволовой Митрич робко спросил у него в шахте:

— Ну как, Гаврилыч?

— Что — «как»?

Митрич оглянулся по сторонам, повторил:

— Как, спрашиваю, с ними-то, с начальством: обманул или пришлось объявиться?

Чургин пожал плечами, уклончиво ответил:

— А ты откуда знаешь, о чем я говорил с «ними» и что мне обязательно надо было «объявляться»?

— Должно, знаю, ежели спрашиваю. Помнишь, сказал осенью в конторке: «Придет время — сами объявимся»?

Чургин положил руку на его плечо, тихо ответил:

— Пришло, старина, время всем нам объявляться!

Митрич вполголоса сообщил:

— Дед Ильин тут. По секрету передал: мол, до тебя дело есть.

Чургин бросил острый взгляд в даль штрека, на тусклые керосиновые лампы и пошел к уклону, ничего не ответив. Какой-то невнятной тревогой наполнилась грудь его, чаще забилось сердце. Не успел он пройти несколько шагов, как ему встретилась тетка Матрена, гнавшая вагой с породой. Поотстав от своей подружки откатчицы, она, подойдя к Чургину, спросила: