Игнат Сысоич был поражен. Услышать подобное от сына такого казака — это выходило за пределы его разумения. Ему вспомнилось, как с ним не однажды говорил сам Нефед Мироныч и как он, не подозревая о его лукавстве, горбом расплачивался за свое доверие. Однако, украдкой посматривая на Яшку и вдумываясь в сказанное им, он видел, как Яшка выкладывает душу — смело, не боясь и доверяя ему. «Нет, этот не такой, — подумал он, — по всему видать. А про Оксану закидывает не зря».

— Насчет службы — тебе видней, Яков. А насчет отца твоего скажу напрямки: бесчеловечная душа у него. Обидел он меня. Да, выходит, и вам с Аленкой не сладко, — сочувственно сказал Игнат Сысоич. — Загубит жизни ваши молодые, и завянете вы, как первоцвет от мороза.

— Аленкина песня спета. Я уйду — и конечно, все одно отец сделает по-своему. А вам я прямо скажу, дядя Игнат. — Яшка оглянулся вокруг и неожиданно заявил: — Кабы Левка не ушел, обвенчали б мы их тайно, и концы в воду.

— Да ты что, в своем уме? — нахмурился Игнат Сысоич. — Что ты мелешь?

— В своем, в своем, дядя Игнат, и не мелю, не бойтесь. Вы думаете, если бы, к примеру, я любил человека, ну хоть Оксану, а она меня, и вы делали б то, что делает мой отец, так я бы ждал, пока вы согласитесь? Ей-богу, увез бы и тайно повенчался.

«Вона куда клонится дело, парень! Так бы и говорил», — понял Игнат Сысоич и добродушно усмехнулся.

— За чем же остановка? Что до меня, так хоть нонче за руки и в церкву. Мне, что ли, с тобой жить?

Яшка смутился. Ему была приятна такая откровенность, но он не знал, о чем говорить еще, и стал прощаться.

— Это я к примеру сказал, дядя Игнат. Не подумайте.

— А если и подумаю, так что с того? — лукаво спросил Игнат Сысоич.

— Ну, прощайте, дядя Игнат, — заторопился Яшка. — Я скоро уеду отсюда. Кланяйтесь Левке, Оксане. Знайте: Яшка — не Нефед Мироныч. Если вызволите Аленку — спасибо. А вернусь — в долгу не останусь. Мы тогда не так дело поведем.

Достав из кармана какую-то бумажку, он обеими руками схватил руку Игната Сысоича, крепко пожал ее со словами:

— Не вернусь — добрым словом помяните! — и быстро пошел по улице, направляясь в степь.

Игнат Сысоич посмотрел ему вслед и покачал головой. Потом, почувствовав в руке бумажку, развернул ее и вздрогнул от изумления, не веря своим глазам: в руках у него был двадцатипятирублевый билет.

Он испуганно взглянул на шумевшую неподалеку детвору, на черные окна хат, на видневшуюся крышу дома Загорулькина и хотел догнать Яшку, думая, что он ошибся, но тот был уже далеко.

Пугливо озираясь, еле переводя дыхание от радостного волнения, Игнат Сысоич спрятал деньги и свернул в проулок. Неожиданный подарок Яшки опять изменил все его планы. Теперь он мог купить хорошего быка, коня-дончака, или корову-цименталку, или тридцать пудов пшеницы. И ему сразу захотелось купить все это, и он уже думал о том, как будет жить завтра.

— Да тогда ж и горе можно покатить! Фу-у, боже мой, как все одно пьяный сделался, — вздохнул он, поднявшись на холм, и остановился, потный, возбужденный.

Внизу перед ним раскинулся хутор. От гололедицы весь он — и низко наклоненные к земле, расщепленные и сломанные деревья, и крыши хат, и каменные изгороди, и сама земля — все сверкало ослепительным светом. Казалось: не хутор то был внизу, у речки, и не деревья и хаты во льду, а стеклянный сад кто-то рассадил ночью на месте Кундрючевки, и вот он горит в закатных лучах солнца и сверкает разноцветными огнями.

Никогда еще не видел Игнат Сысоич такого блеска, и щурил глаза, и не мог насмотреться на это необычайное, сказочное зрелище.

А Яшка шел по степи. Перед его глазами блестели поникшие стебли обледеневшей полыни, хлестали его по ногам, а он, не обращая на них внимания, все шел и шел вперед, сбивая сапогами тяжелый их покров, кроша его на мелочь, и льдинки звенели от его ударов и рассыпались по земле сверкающими брызгами.

От стеклянного шороха кустов, покачивающихся на ветру, в ушах у него стоял мягкий перезвон. Вспомнилось ему, как летом он был с Оксаной в саду, обнимал ее, как катался с ней в станице на каруселях и как тогда стоял над головой такой же приятный звон стекляшек. И он вновь и вновь мысленно возвращался к Оксане. Непременно, Игнат Сысоич расскажет ей и Леону об этом четвертном билете, как, очевидно, рассказал о золотой пятерке, и передаст о сегодняшнем разговоре. Но достаточно ли этого, чтобы расположить ее к себе? Яшка понимал, что все это, в сущности, пустяки. Что еще надо сделать, чтобы завладеть сердцем Оксаны, расположить к себе Леона, Чургина? Много, много надо сделать. И Яшка вздохнул: «Мало у меня денег — вот беда! Деньги — это главная сила в жизни. Дай я им три-пять „катеринок“, все они были бы у меня в руках. Нет, любой ценой надо избавиться от этой дурацкой службы. Надо поговорить еще раз с отцом и сказать кое-что на понятном ему языке».

Долго колесил Яшка по степи, а когда вернулся к дому, было уже совсем темно и в окнах хат светились красноватые огоньки.

Загорулькины только что поужинали. Нефед Мироныч встал из-за стола, прошелся по комнатам, ковыряя спичкой в зубах и громко икая. Дарья Ивановна с Аленой убирали со стола. Настроение у всех было подавленное. Ведь Яшке вскоре уходить на службу, а он опять поругался с отцом к даже не идет домой.

Яшка пришел угрюмый. Не спеша он снял фуражку, молча помыл руки, причесал свои вихрастые волосы и сел за стол.

— Мамаша, налейте мне борща, — глухо сказал он.

Нефед Мироныч налил стакан вина и поставил его перед Яшкой, незлобно проговорив:

— Где это тебя носило? С милой прощался? Пей, на службе не балуют им.

Яшка, отодвинув стакан в сторону, принялся есть борщ.

— Не приучайте, — не сразу, ответил он. — А то как раз в одних штанах помру, как дед.

Нефед Мироныч смолчал. Сняв чирики, он лег на кровать, заложил руки под голову. «Злой, паршивец, весь в деда вышел», — подумал он, бросив на Яшку хмурый взгляд.

Дарья Ивановна собрала со стола крошки хлеба, спросила у Яшки, не холодный ли борщ, и придвинула к нему вино, сделав знак, чтобы он выпил. Но Яшка опять отодвинул стакан.

Некоторое время прошло в напряженном молчании. Алена торопливо убрала посуду, подмела пол и бросила мусор в печку. Что-то шепнув матери, она покрыла голову серым пуховым платком и ушла к бабке в землянку.

Дарья Ивановна непрочь была последовать за нею, но опасалась, как бы у отца с Яшкой не вышло чего более серьезного, чем ссора. Не находя себе дела, она стала мелом прихорашивать печку.

Яшка ел быстро и мало, отказался от квашеного молока, и, поднявшись из-за стола, стал одеваться.

Нефед Мироныч задержал его.

— Садись, поговорим, — сказал он и тяжело поднялся.

Глянув через спинку кровати, выпито ли вино, он остался сидеть на перине, свесив ноги и щупая поясницу, и заговорил глухим голосом:

— Вот на днях проводим тебя на службу… Ох, боже ж, как ширяет! — болезненно искривил он лицо.

— Давай отрубей напарю, Мироныч; опять простыл, — с готовностью засуетилась Дарья Ивановна, видя, что дело идет к миру.

— Напарь житных… Уйдешь ты на четыре года, может и «прощай» батьке не скажешь, — продолжал Нефед Мироныч. — А вернешься — гляди, и косточки батькины сгниют, и добро все пеплом за ветром пойдет. Вот я и хочу погутарить по-семейному. Куда ты думку больше держишь: в офицеры или по хозяйству пойдешь, когда, бог даст, отслужишь? А может, жениться хочешь, да таишься от нас с матерью? Одним словом, я за тобой давно примечаю: какой-то ты не такой стал, сынок, как летошний год, к примеру. Дуешься, таишь все от нас. Чем я тебя обидел? Говори напрямки, не бойся. Может, я на самом деле не так делаю и обижаю вас с Аленкой? Она с тебя примеры берет. Видал? Ушла и хоть бы слово сказала.

Он зашаркал по полу чириками, норовя надеть их на ноги, грузно встал и, принеся из горницы почти полную четверть, стал переливать в нее вино из стакана.