— Помолчи, жила чертова! Мы согласны и бросаем работу, — сказал он в ответ Луке Матвеичу и обернулся к своим: — Как, ребята?
— Броса-аем!
— По дома-ам! — послышались со всех сторон голоса.
Лука Матвеич попросил костыльщиков помочь остановить литейный цех. Охотников нашлось много, но едва подошли к литейному цеху, как оттуда повалил народ.
Увидев Ряшина и Ткаченко, Лука Матвеич воскликнул:
— Ура литейщикам!
— Ура костыльщикам! — ответил Ткаченко, и веселые голоса наполнили заводской двор.
Леон наблюдал за Лукой Матвеичем, за его спокойными и точными действиями и думал: «Вот он, старый революционер. Ни одного лишнего шага! И как это он знает, что и кому сказать?»
Лука Матвеич взобрался на старые опоки и заговорил громко, отчетливо:
— Товарищи! По вашей воле завод стоит. Вместе со всеми рабочими России сегодня и вы выступили против своих угнетателей. Вчера полиция и казаки зверски расправились с Лавреневым и молодыми рабочими. Они хотели запугать вас. Отвечайте на это решимостью довести всезаводскую забастовку до победного конца! В ней — ваша сила, первое пока оружие. Лавренев — честный человек. Это хозяин-капиталист и его холуи довели рабочих до отчаяния, и люди пошли на погром. Вы должны потребовать освобождения их и сказать, что иначе вы не пустите завод. Хозяин и власти — одна шайка. Не успели вы подняться на борьбу с Сухановым, как на вас бросили казаков и полицию. Значит, рабочие не могут успешно бороться против капиталистов, пока существует царизм…
Вдали на заводском железнодорожном полотне показались всадники. Лука Матвеич возмущенно закончил свою речь:
— Вот и сейчас нам не дают говорить: опять едут казаки. Не падайте духом, товарищи! Объединяйтесь для борьбы за полное экономическое и политическое освобождение!
Рабочие увидели казаков и бросились кто куда.
— По домам! — крикнул Ряшин.
Леон указал Луке Матвеичу на бракованные трубы и побежал следом за ним. Но казак с тремя белыми лычками на погонах настиг их, наклонился с седла и заработал нагайкой. Леон зашатался, закрыл лицо руками и почувствовал, как чьи-то сильные руки схватили его и понесли.
Очнулся Леон в трубе. Впереди него сидел тот самый мужик с рыжей бородой, которого он назвал трусом.
— Это ты меня сюда затащил? А где тот, усатый? — спросил Леон.
— Убежал. Но вахмистр, кажись, догнал его. Пошли, все уже утихомирилось. Кровь оботри.
Леон вытер лицо, вылез из трубы и несколько раз негромко крикнул:
— Цыбуля! Товарищ Цыбуля!
Из других труб выползло несколько человек, но Луки Матвеича среди них не было.
— Эх, неладно получилось, — удрученно проговорил Леон. — На кой черт ты меня тащил? — обратился он к рыжебородому мужику. — Того, усатого, надо было спасать. Как звать-то хоть, скажи?
— Данила Подгорный. Я тебя спасал, думал, шашкой рубанули: кровью взялся здорово.
3
Леон направился к Ткаченко, жившему в казенной квартире рядом с заводом, и нашел его дома.
— Где Цыбуля? — спросил он.
— Арестован, — угрюмо ответил Ткаченко.
Леон сел на стул и упавшим голосом произнес:
— Такого человека не уберегли!
Домой он пришел с перевязанной головой. Алена, увидев его испятнанного кровью, с черной повязкой, в ужасе воскликнула:
— Кто это тебя?!
— Казаки.
— За что?
— Поди спроси их.
Алена села на стул и заплакала.
— Проклятая жизнь! Там меня отец порол арапником, тут тебя бьют. Да что это за наказание божие, за судьба такая?!
— Ну, ничего. Ты там перенесла, а я тут перенесу. Придет время, за все с них спросим.
— Спросишь ты с них! Лавренев уже спрашивал, да в тюрьме оказался. Эх, Лева, Лева! И на черта ты связался с ними, с хозяевами теми? Как будто тебе больше всех надо.
Возбужденная, быстрая, пришла Ольга. Едва она переступила порог, как Алена обратилась к ней:
— Оля, ну хоть бы ты отговорила его и не пускала в самое пекло. Ведь они его порешат когда-нибудь.
Ольга переглянулась с Леоном, подошла к Алене и погладила ее по плечу.
— Успокойся, Алена, слезами делу не поможешь. Пришлось так — вот и побили его. Но не всегда будут нас бить. Когда-нибудь мы им отомстим.
Алена утерла слезы, встала.
— Вы, я смотрю, одним миром мазаны, — недовольно сказала она и зло посмотрела Ольге в лицо. — Да на что мне ваша месть? Я хочу жить спокойно! Они будут мстить хозяевам. Подумаешь, какие храбрые! А хозяин возьмет да рассчитает вас да еще скажет полиции, чтоб за решетку вас посадили. Очень мне весело будет, если Леона заберут в тюрьму, а я с дитем останусь. Об этом ты думал? — спросила она у Леона.
Ольга видела, как при этих словах Леон покраснел и не знал, куда смотреть и что говорить. И так ей стало жалко его и обидно за него. «Да, Лева, нелегкая жизнь будет у тебя. А это ведь только начало», — подумала она и ответила Алене так же резко:
— Тебя послушать, так завязывай глаза и беги на край света. Нет у нас такой жизни, чтоб все шло тихо да спокойно. Ты это понимаешь? «Рассчитают, за решетку посадят», — насмешливо передразнила она Алену. — Подумаешь, страсти какие! Хватит нам дрожать. Пугали нас, да не очень мы боимся их всех! А ты поменьше бойся, тогда и жизнь будет как жизнь.
Леону понравилась речь Ольги, и он поддержал ее:
— Правильно, Оля. Ну, да это Алене с непривычки все таким страшным кажется. Я думаю, это скоро пройдет.
Алене и самой понравились слова Ольги, но она не сказала об этом, а только подумала: «Какие они горластые, уверенные, эти заводские девки. Все одно как мужик говорит».
От хаты Горбовых доносились песни. Леон по голосу узнал Дементьевну, певшую свою любимую плясовую, и спросил у Алены:
— Гуляют, что ли?
— А то ты впервой слышишь? С утра, — ответила Алена.
Леон набросил жакет на плечи и вышел.
У Горбовых шел пир горой. На старинном, обитом медными лентами сундуке сидел Иван Гордеич и, широко размахивая рукой, топал по земле огромным сапогом. Дементьевна в широкой синей юбке и белой кофточке с кружевами, подняв над головой рюмку с водкой, павой кружилась по хате, пристукивала ногой по земляному полу, и голосок ее бойко звенел на весь двор:
Полетел комаречек с горя в по-оле.
Да присел комаречек на дубо-очек.
Ой, задумался комарик, зажури-ился,
Почему он на мухе не жени-ился.
За столом, под иконами, помощник Ивана Гордеича по работе, такой же бородатый и рослый, как и он, пьяными глазами смотрел на невзрачного каталя Гараську. Тот, уставившись в тарелку, нацеливался вилкой на селедку. Вот он наколол кусочек, но сбросил его черными крупными пальцами. Потом нацелился на другой, но опять промахнулся. Тогда он сгреб пятерней все, что было на тарелке, выбрал злополучный кусок селедки, а остальное бросил в чашку с квашеной капустой.
А перед Дементьевной уже плясала и кривлялась красная, как калина, Гаращиха, припевая:
И пить будем, и гулять будем;
А смерть придет — помирать будем.
А смерть пришла — меня дома не нашла;
Я у Горбовых была, горьку водочку пила.
Леон стиснул зубы, отошел от окна и решил пройти по поселку, посмотреть, чем занимаются другие. Услышав шум в хате деда Струкова, он вошел в нее и остановился на пороге.
В хате было полно народу, стоял густой дым махорки. Посредине за низким круглым столом сидели игроки. Не шевелясь, не роняя ни одного звука, они, как зачарованные, смотрели на разложенные на столе, на коленях почерневшие карты лото, накрывали называемые банкометом цифры тыквенными семечками, картонками, и каждый то и дело посматривал на соседа — нет ли у того «квартиры».
Ермолаич, дымя прилипшим к губе окурком, сидел на табурете, шумел в сумке «бочонками» и бойко называл номера:
