— И проглотит, истинный господь, проглотит! Ничего, пусть закусит. Из церкви придем, тогда я ему отдельно дам. Ты пойдешь с нами?

— Нет, — ответил Леон. — Ко мне гости придут.

— Гости гостями, а в церкву пойти надо. Годовой праздник, Левушка, и Иван Гордеич обидится.

Иван Гордеич был уже в суконной паре, в начищенных с вечера сапогах. Борода его лежала на груди, как куст рыжей полыни, лицо было торжественно серьезно, движения медлительны, и говорил он важно, неторопливо. Узнав, что харчевник не хочет итти в церковь, он гулко сказал:

— Грешно, Лева, великий праздник. Ты ж православный? Православный. А в храм господень не ходишь, и богу не молишься, и помощи в делах у бога не просишь.

Леон был в другой половине, одевался. Застегивая черную сатиновую косоворотку, он ответил:

— Я просил, папаша, и даже икону святого Пантелеймона держал в шахте, да только не помог мне тот святой и кто там еще повыше его. Рассчитали меня хозяева, и если бы не вы, люди добрые, пришлось бы нам с Ольгой милостыней пробиваться.

Ивану Гордеичу понравилось, что Леон так отзывается о нем, но он продолжал свое:

— С хозяев господь спросит своим чередом, а мы, верующие, должны свой долг перед всевышним соблюдать. На страшном суде все предстанут перед ним равные, и он с каждого спросит по его делам.

Леон подпоясал рубашку черным, как у Чургина, поясом, мягко ступая по чебрецу, вышел в переднюю, взглянул на иконы в углу и на стенах, на ветки клена и ясеня, что стояли всюду, и перевел взгляд на мастера.

— С меня, Иван Гордеич, нечего спрашивать, разве что за яблоки, которые мы таскали в хуторе из панского сада. А вот за людей, которых убивают в шахтах, кто будет отвечать?

— Хозяева ответят своей совестью.

— Совестью. А семьям от этого ответа счастья или хлеба прибудет? Не пойду, — решительно сказал Леон. — Я всю жизнь вымаливал у бога счастья, но он мне не дал его. Богатым, должно, дает, я видел, как они живут и что едят. Ну, пусть богатые и молятся!

Иван Гордеич испуганно замахал на него руками:

— С ума сошел! Что ты несешь? Да за такие слова ты в полиции насидишься, дурная голова.

Вскоре Горбовы ушли, и Леон остался один. Он постоял немного возле окна, прошелся по усыпанному травой земляному полу, потрогал листья клена у двери и сел на деревянный красный диван. Вспомнилась Алена, гулянье на троицу в Кундрючевке. «Вот сегодня можно бы пойти в степь, а она уехала к Яшке. Или Яшка приискал ей кого-нибудь?» — подумал Леон, и опять на ум пришли слова Ермолаича: «Не пара она тебе».

Мысли его нарушили голоса во дворе. Он вышел и увидел Ткаченко и Лавренева. Оба были одеты, как и он, в черные косоворотки, но подпоясаны кожаными ремнями с начищенными медными пряжками. Брюки у них были заправлены в сапоги, воротники рубах расстегнуты, а картузы лихо сидели на головах. «Настоящие шахтерские ребята», — подумал Леон.

Вскоре пришла Ольга. На ней тоже все было праздничное: черная городская юбка, белая узкая блузка, башмаки на высоких каблуках.

Лавренев с важностью разгладил небольшие светлые усы, подставил ей руку, а Леону сказал:

— Бери свою музыку, мы будем за воротами, — и пошел с Ольгой на улицу, как под венец.

Немного спустя группы заводских ребят и девушек направились в степь. К ним стали присоединяться молодожены, подростки, потом на траву, за поселок, потянулись и старые и молодые с корзинками, наполненными провизией, бутылками с водкой и пивом. И запестрела степь от людей, наполнилась голосами, песнями, смехом.

Леон с друзьями начали играть в горелки. Стоя впереди, он кричал:

Ольга и Ткаченко рванулись с места и во весь дух побежали по полю, а следом за ними пустился Леон. Ольга, легкая, быстрая, ушла от тяжелого, неповоротливого Ткаченко далеко вперед и бежала одна. Леон стремительно настиг Ткаченко, крикнул:

— За шахтерскими думал угнаться? — и, как вихрь, помчался дальше.

Ольга оглянулась, увидала Леона, и улыбка радости озарила ее лицо. Она умерила бег, а в следующую секунду оказалась в его объятиях.

Тяжело дыша, разгоряченный бегом, Леон взглянул в ее пылающее, смеющееся лицо и крепко прижал ее к себе, а потом, взяв за руку, пошел с ней к ожидающим очереди парам.

Ткаченко, уже стоявший «свечкой» впереди всех, крикнул Леону:

— Все равно я отобью ее у тебя!

Лавренев со своей девушкой выбежали из-за его спины и устремились вперед. Ткаченко нехотя побежал за ними и не догнал. Когда опять дошла очередь бежать Леону и Ольге, Леон споткнулся, и Ткаченко, и без того бежавший во всю мочь, догнал Ольгу, схватил ее огромными руками и, блаженно улыбаясь, победителем привел на место.

На поляне рабочие сидели небольшими группами, в пять — десять человек. Леон заметил возле одной группы Ряшина и Александрова и позвал Ткаченко:

— Пойдем послушаем, о чем там говорят.

Они подошли, когда Ряшин, отхлебнув из стакана пива, как бы между прочим сказал:

— Хорошее пивко! Вот если бы в наши горячие цеха такого.

Дед Струков подхватил:

— «Такого!» Воды хоть бы поставили холодной, язви их, и то люди сказали бы спасибо.

— Значит, надо потребовать, чтобы дали в цеха холодную воду, — невозмутимо посоветовал Ряшин.

— «Потребовать», — повторил рыжий и конопатый человек, по прозвищу Заяц. — Мы много можем требовать. Так разве ж они сделают все?

— А надо не все сразу, а постепенно. Нам не только вода холодная нужна, а и кое-что другое, — продолжал Ряшин. — Помощи по увечью нет? Нет. Одежду свою каждый на работе портит? Портит. Штрафы имеются? Имеются. А почему мы все это не можем записать на бумагу и предъявить в качестве наших требований директору завода? Можем.

— Предъявить бумагу не трудно, — вставил свое слово Ермолаич, — только он, директор, с той бумагой на двор сходит — и все.

Вихряй налил пива, и на некоторое время разговор затих Ермолаич, вздохнув, лег на бок и протянул свои тонкие, длинные ноги.

— Да, везде оно одинаково народу, — задумчиво проговорил он. — Много надо переделать на земле, чтоб народ отошел и отдохнул от жизни такой. Правда, Леон?

Ряшин бросил косой взгляд на Леона, спросил Ермолаича:

— Например, чего бы вы хотели?

— А вон Левка пускай скажет. Его уж с двух мест выжили, так что он знает, что нужно народу.

Все посмотрели на Леона.

Леон сел на корточки, взял бутылку с пивом.

— Можно? Чье это?

— Пей, потом рассчитаемся, — ответил Вихряй.

Леон, медленно наливая пиво, сказал:

— Мне, к примеру, надо немного. Надо, чтоб меня не брали за горло атаманы да власти разные, а чтоб я сам распоряжался своей судьбой. А что вам, старым рабочим, надо — не знаю.

Он медленно выпил пиво, поставил стакан на траву и закончил:

— Не о том Иван Павлыч говорит. Жизнь надо переменить и на всяких кровососов узду накинуть, а то и вовсе порешить их — вот наша задача. Как сказали учителя рабочих Маркс и Энгельс: пролетариям нечего терять, кроме своих цепей, а завоюют они весь мир.

Никто не ожидал от Леона таких слов. Александров с усмешкой посмотрел на Ряшина и многозначительно переглянулся с Ткаченко и Вихряем.

— Ну, правильно Левка сказал? — спросил Ермолаич у Ряшина.

Ряшин выпил пиво, не сразу ответил:

— Молодец. Немного вперед забежал, ну, да это небольшая беда.

— То-то, знай шахтерских! А вперед — ничего, лишь бы позади не остался, — с живостью проговорил Ермолаич.

Вихряй налил еще стакан пива, подал Леону.

— Пей. За приятные речи угощаю бесплатно.

По поляне шел полицейский Карпов. Заложив руки назад, он неторопливо подходил то к одному, то к другому кружку, негромко покрикивал: