И словно для того, чтобы Татьяна Сергеевна больше уже никогда не сомневалась в подруге, секунд через десять зазвонил телефон. Тонечка докладывала, что директор появился.
— Соединяйте. — Наталья поставила локоть на стол, склонила к плечу голову; улыбка, знающая свою неотразимость, появилась на лице. — Артур Михайлович? Доброго здоровья! Это Шарапова из сборочного. Артур Михайлович, хотим показать цех отцу нашей молодой работницы. Он передовой колхозник, живет в деревне, фамилия Караваев. А то, понимаете, только иностранцы да журналисты по заводу расхаживают. Пусть и колхозное крестьянство поглядит, как их дети приобщаются к рабочему классу. Не возражаете? Я так и предполагала…
Татьяна Сергеевна шла рядом с Караваевым и подбадривала, мол, поначалу завод, конечно, оглушает, с непривычки наверняка покажется огромным. Но завод не навалился на Степана Степановича своей глыбой. Степан Степанович шел по цехам, которые они пересекали, как по чужому, но все-таки знакомому лесу, держась следов Татьяны Сергеевны, не думая о том, что вот эти машины, и эти люди, грохот, и запах натруженного железа и есть настоящий, впервые увиденный собственными глазами завод. Как люди, которые никогда не бывали на Севере, знают этот край по книгам, рассказам, а больше всего по хроникальным фильмам, так и Степан Степанович, не зная завода, знал его и чувствовал довольно хорошо. И то, что сейчас предстало перед ним в новом, более объемном виде, только мешало сложившемуся впечатлению, четкому и привычному.
Татьяна Сергеевна, под началом у которой работала на конвейере Лиля, шла впереди него, то и дело оглядывалась, искала на его лице удивление, громким голосом объясняла, что выпускает этот цех, а что тот и как что называется. По тому, как шла она, торопливо, не останавливаясь, Степан Степанович понял, что должность у нее небольшая, свернуть в сторону, подойти к станку или заговорить с кем-нибудь в чужом цехе у нее не было права. А может быть, спешит к своей работе, которая стоит там без нее, пока она разгуливает у него в провожатых. Тут, на заводе, а не вчера у нее дома разглядел Степан Степанович Лилину начальницу. Крепкая тетка. Ладненькая, аккуратная. Шапочка накрахмаленная и халат без морщин, как у продавщицы в хорошем магазине. Сердечности маловато в обращении, в словах, так ведь не доярка, это у тех на языке мед: «Что же ты, доченька, глазками на меня своими смотришь?» Это у них корова — доченька. А тут жизнь серьезная, да еще и мужичок ей попался не очень подходящий. Не ей пара. Такому бы верткую жену, хитренькую, чтобы растормошила его, набила мужскую цену, а уж он бы старался, по домашности вкалывал, и оба были бы счастливы. А при Татьяне Сергеевне этот Лаврик то ли дите, то ли баба, и она при нем ни жена, ни хозяйка, постоялка.
— Ну, как, Степан Степанович, первое впечатление? — Татьяна Сергеевна остановилась у аппаратов с газированной водой, налила два стакана — себе и ему. Они стояли то ли в широком коридоре, то ли зале между цехами, заставленном ящиками. Степана Степановича не интересовало, что в этих ящиках, может, готовая продукция, может, детали. Когда чуждо, невидимо целое, то часть этого целого интереса не вызывает. Он только мужским своим чутьем ощущал, что ящики очень тяжелы и одному ему такой ящик с места не сдвинуть.
— Тут такое впечатление, что сразу и не определишь его, — ответил он Татьяне Сергеевне. — А водичка хороша!
Татьяна Сергеевна поставила стакан, поглядела на него торжественно:
— Сейчас приготовьтесь. Теперь наш цех. Пройдем сразу в комнату нашего профсоюзного комитета. А потом уже цех осмотрим. — Татьяна Сергеевна взяла его под руку, и он почувствовал ее волнение. И сам испугался, как будто им предстояло так вместе шагнуть в бездну.
Сборочный цех, в котором работала Лиля, был светлей и веселей тех, которые он пересек, следуя за Соловьевой. Там стены и потолки, как в большом гараже, служили машинам, для них они были возведены, их загораживали от ветров и дождей, жары и холода. Человек же, наверное, чувствовал себя в таком необъятном цехе, как на улице. Машины скрежетали, стучали, некоторые подвывали, было в этих звуках что-то угрюмое и бессильное, словно мешал человек этим машинам взмыть куда-то или выскочить на простор. Степан Степанович не испытывал никаких чувств к этому чуждому, живущему по своим правилам железному стаду машин, но все-таки поглядывал по сторонам, удивляясь и радуясь крохам живого знакомого мира. У женщины, двигающей рукоятку высокой, как шкаф, машины, из кармана торчал край откушенного бублика, у худенького парня в распахнутом вороте рубашки болтался на цепочке медальон, молоденькая женщина, из инженеров или другого какого поменьше начальства, стояла у выключенного станка рядом с парнишкой в кожаной модной куртке и жевала, как корова, жвачку. И вдруг прямо перед носом пролетел воробей. Такой же серый и быстрый, как на воле. Степан Степанович проводил его глазами и увидел, что потолок — высотой этажей в семь или восемь городского дома.
В сборочном цехе пахло жилым, машины не грохотали, не загораживали людей. Его появление не осталось без внимания у женщин, они поглядывали на него без вопроса, как на новое, ничем не примечательное лицо. Мужчины же, как сговорившись, даже когда глядели, не видели его, никому из них он не показался воробьем, случайно залетевшим сюда с деревенского простора. Татьяна Сергеевна вела его вдоль конвейера, он шел за ней молча, ничего не видя, не понимая, о чем она говорит. Связки разноцветных проводочков, трансформаторы, диоды, триоды — он сам узнавал эти внутренности современных радиоприемников и телевизоров — плыли перед глазами, не давая постичь порядок, по которому попадали на свои места, закреплялись на них. Коробочка вбирала эти мелкие приборы и детали, ползла с остановками дальше и дальше. Степан Степанович стал замечать руки — белые, девичьи, и натруженные, в куриных цыпках морщин, и даже одни очень немолодые, в пятнышках «гречки». Лиц он не видел, только затылки и спины, подавшиеся вперед, такие же разные, как и руки.
— Вот тут сборка кончилась, — донесся до него, словно прорвавшись через завесу, голос Татьяны Сергеевны, — начинается монтаж. Марина берет развязку, вот эту цветную косичку, находит свой проводок, закручивает вокруг лепестка, прижимает, припаивает. И так пять раз: пять проводков, пять паечек.
Степан Степанович увидел широкую молодую спину Марины, которая застыла, как плита, потом увидел белый кулак Марины с тонким маленьким паяльничком. Кулак покачивался, паяльничек шлепал пайки. Степану Степановичу захотелось увидеть лицо этой Марины, и он решил, что когда обогнет конвейер, то поглядит с противоположной стороны на ее лицо.
— Это тоже паечки, тоже паечки. — Татьяна Сергеевна ускорила шаг, шла, говорила и помахивала левой рукой, словно отсчитывала спины сидящих на конвейере. — А вот это уже опять сборка…
Степан Степанович уставился в затылок девчонки с неживыми светлыми завитками, из-под которых выбились свои черные прядки, подумал, что у этой щупленькой девчонки очень смешная шапочка, и перевел взгляд на ее руки. Головка в чужих завитках дернулась влево, девчонка повернула лицо и с интересом поглядела на гостя.
— А вы с Ли лей похожи. — Она взглядом показала на сидящую где-то справа от нее Лилю. Степан Степанович не стал смотреть туда, что-то не давало, когда подойдут к Лилиному месту, тогда уж другое дело.
Молодежь на конвейере вела себя свободно: многие посмеивались, переговаривались, одна даже, он заметил, в перерыве, пока подползет работа, красила себе ресницы, поглядывая в зеркальце. А с этой, в шапочке, Татьяна Сергеевна повела себя слишком строго.
— Тебе, Верстовская, ну вот везде влезть надо. Работай внимательней, не отвлекайся.
Взять бы да положить этой востроносой девчоночке яблочко или по головке смешной погладить. «Ничего, востроносая, будет и на твоей улице праздник, терпи, ледащенькая, жизнь иногда так поворачивается, что и не знаешь, откуда что хорошее и нагрянет».
