— Это горб, — сказал наконец Лаврик. — Ты сама себе горб навьючила и хочешь его таскать. А я кто в таком случае — посох, палка, чтоб опираться, чтоб легче было?

— Ты мой муж, — сказала Татьяна. — И у нас ребенок. Я когда замуж выходила, рассказала тебе про Лешку. Ты хорошо знаешь, что Лешка никогда любовником мне не был. — Татьяна поглядела на мужа, на подругу с отчаянием. — Да как же вы не понимаете, что Лешка — это и ваша опора. Если я его брошу, так что же я тогда и для вас такое? Значит, кого угодно могу бросить, подвести, предать.

Она не убедила их, но успокоила. Не было больше разговоров у Татьяны с Лавриком о Полундре. А Наталья когда вспоминала это имя, то всегда за этим следовала ссора. Татьяна плакала, упрекала подругу в черством сердце, злой памяти.

В толпе на автобусной остановке Лиля увидела Верстовскую и решила идти пешком. Пришлось пересечь улицу и пойти по другой стороне. Тополя как забором отгородили тротуар от мостовой, тень от их листвы трепетала под ногами. Еще двенадцать дней, и она сама себе хозяйка в новой жизни, хоть и на старом, знакомом с детства месте. А эти пусть живут здесь, это их город, их жизнь. Вон девчонка не теряет времени даром — как будто просто сидит на скамейке, а на самом деле загорает: подол поддернула, вытянула ноги, запрокинула лицо. В деревне от загара спасаются, у девчат на сенокосе одни глаза из-под платков торчат, крема от загара нигде не найдешь, весь с зимы порасхватают. А тут ловят солнечный луч, дубят кожу загаром и еще радуются.

Парень, которого она нагнала, так тот тянулся вразвалочку, никуда не спеша; обернулся и громко сказал:

— Караваева, зачем вы меня преследуете?

Лиля дернула плечом: как люди в себе уверены!

Чтобы так шутить, надо слишком хорошо о себе думать.

— С чего это вы решили?

Бородин пошел рядом, поглядывая на нее с одобрением. Она и сама знала, что хороша: смуглая, черноглазая, с каштановым хвостом волос, схваченным на затылке шнурочком. Она знала, что походка у нее «летящая», а руки «поющие». Это всем говорила в школе подруга Аня Пудикова, и никто не возражал. Бородин, наверное, сейчас идет и думает: красивая девочка, жаль, что уезжает, уж я бы поухаживал за ней, я бы эту деревенскую морковку обворожил своим юмором и стилем. Только Лиля таких самоуверенных читает, как дополнительную литературу сверх программы, по диагонали. Она с первого взгляда видит таких насквозь.

— Лиля, а в какой вы институт пытались?

— В педагогический. А что?

— А я на Москву размахнулся. В университет.

— И сколько недобрал? — не заметила, как перешла на «ты».

— Перебрал. Попался на живца. Срезался на устной литературе, как последний олух… Лиля, вон скамейка, давайте сядем, это поучительная история.

Она пошла с ним к скамейке. Что здесь такого, даже если Верстовская из автобуса увидит их вместе.

— Такой элементарный билет: «Чехов. «Человек в футляре». И вдруг один экзаменатор сразу суется с вопросом: «А читали ли вы «Остров Сахалин»? Как вы думаете, почему Антон Павлович поехал на этот остров? Скажите свое мнение, так как даже современники Чехова этого точно не знали». Я и ответил: «Он поехал туда, потому что ему все надоели — все эти попрыгуньи, душечки, человеки в футлярах, и он захотел повидать иных людей».

Лиля читала «Остров Сахалин», учила по учебнику, когда и что написал Чехов, но на месте Бородина она сказала бы экзаменаторам, что Чехов поехал на Сахалин, чтобы набраться впечатлений для новых книг.

— И тут одна старуха в приемной комиссии чуть не зарыдала: «Вы что такое говорите?! Чехова дома окружали в высшей степени достойные люди. Его родители, его сестра, Мизинова, Авилова, виднейшие деятели литературы и театра!» Вот так втравили в откровенность, в собственное мнение, а потом прихлопнули. Терять мне было нечего, я им и объяснил: «Эти все, про которых вы говорите, его, конечно, любили и уважали, но не были ему близкими людьми. К тому же Авилова жила в Петербурге». А потом, слово за слово, и договорились до того, что я сказал про великого писателя, что он был оч-чень себе на уме, на том и разошлись. Я остановил вас, Лиля, чтобы узнать ваше мнение, почему он все-таки поехал на Сахалин?

Один дурачок, желая понравиться Лиле, спросил у нее, провожая домой: «Лилечка, вы не знаете, какого цвета счастье?» Этот не дурачок. Этому не понравится девушка, которая на его вопрос ответит по-книжному или брякнет глупость.

— Чехов хорошо знал людей, — сказала она, — он не мог думать, что на Сахалине живут какие-то гении.

Он поехал туда, может быть, потому, что никто туда из его знакомых не ездил. Он поехал им назло, чтобы они замучились от любопытства, почему он туда поехал.

— Лиля, вы любите Чехова?

— Я люблю всех писателей, которых знаю и не боюсь на экзаменах.

Эти слова прозвучали, как шутка, хотя она сказала чистую правду. Бородин засмеялся.

— Лиля, — сказал он, — жаль, что вы уезжаете. Вы интересный, хоть и самоуверенный человек.

Она такой и хотела выглядеть в его глазах.

— А почему вы уезжаете, если не секрет?

— Секрет, — ответила Лиля. — Я же не спрашиваю, почему вы пришли на конвейер.

— А тут спрашивать нечего. Я вообще ничего о себе не скрываю. Меня родители выгнали. Собрали чемодан, выставили в коридор и сказали: «Иди, иди, бог подаст».

— Родные родители?

— В том-то и дело. Надоел, говорят, смотреть не на что. Пропадешь, так хоть будем чувствовать свою вину, а так без вины виноватые.

Лиля поднялась. Слишком нараспашку повел он себя. Разговор о литературе — не новенький повод поближе познакомиться. А вот то, что родители выгнали… Даже самые злые просто так сына из дома не выставят. Конечно, интересно с тобой разговаривать и парень ты симпатичный, но у тебя своя жизнь, у меня — своя. Мне в дорогу надо собираться. А ты еще навстречаешь таких, как я, наслушаешься разных ответов на свой вопрос: почему Чехов поехал на Сахалин.

— До завтра, — сказала Лиля и протянула руку. — Завтра после обеда сядете на мое место, будете работать самостоятельно…

Он задержал ее руку. Лиля покраснела. Вот с таким бы парнем появиться у себя в деревне.

— Когда вы уедете, — сказал Шурик, и лицо у него стало грустное, — я все время буду сидеть на вашем месте. И вы будете вспоминать меня. Как я сижу с вашим паяльником, на вашем месте, в вашем цехе. Вам не жалко меня, Лиля?

— Освоите операцию, и никто вас жалеть не будет.

— Я не об этом. Меня родители выгнали. А вы даже не спросили, где я живу.

Он был очень доверчивым и милым, этот Шурик Бородин. Когда она сказала: «Я думаю, что в общежитии», — он ответил:

— У бабушки.

Они его действительно вытолкали в шею. Мать сказала:

— Мне опостылела твоя беспечность. Я больше не могу видеть, как человек в восемнадцать лет лежит на тахте с бесполезными руками и ногами.

Шурик не лежал на тахте, он стоял, привалившись плечом к дверному косяку, в глазах плавала улыбка.

— Потерпите четыре месяца. Потом будете слать мне в армию письма, как вы меня любите и обожаете.

— Никаких четырех месяцев, — тяжело задышал отец. Он вообще умел радоваться и негодовать только в унисон матери. — Мы не можем больше на тебя смотреть.

— Ладно, — вздохнул Шурик, — завтра уйду.

Но тут они закричали вразнобой, что распустили подлеца: папашка у него «дружок», мамашка — «свой парень», пусть убирается сегодня, никаких завтра! Отец до того разошелся, что подскочил к нему, дотянулся своей короткой ручкой до его шеи и стал толкать к двери.

— Только без этого, — сказал Шурик. — Поскольку я в детстве не бит и к рукоприкладству не приучен. Ухожу. И чтобы утром никаких высоких переговоров, никаких делегаций и ультиматумов. Расстанемся, как благородные люди. Не в первый раз.

Когда он с чемоданом в руках пересекал двор, они стояли на балконе и чувствовали себя гигантами: кто бы еще мог эдак — единственного сына в шею, из дома. Он хотел припугнуть их, переночевать на вокзале, чтобы они немного выпустили пар и не считали себя такими уж принципиальными, неумолимыми воспитателями, но не смог, слишком знал их, не имел права подставлять под удар их здоровье. Приехал к бабушке, а та с порога выдала их планы с головой.