Поезд отходил в полночь. Шурик приехал за ней в общежитие на такси. Всего два часа не виделись, но за это время Лиля почувствовала, какой будет разлука. Сердце не выдержит, остановится — вот так будет без него.
Девчонки устроили прощальный стол. Кружочки колбасы на тарелках, пластинки сыра, дешевенький портвейн. Сказать — не поверят, за каким столом, с какими людьми она час назад сидела. А поверят, так позавидуют; выходит, правильней помолчать.
Засигналила машина под окном.
— Ой, Лилечка, кто за тобой приехал!
Заудивлялись, закричали:
— Ой, Лилька, может, останешься? Такого парня бросаешь. Ой, Лилька, уверенная ты в себе. Не иначе, скоро вернешься.
Барахла поднабралось за два года! Два чемодана и рюкзак. Шурик поднялся к ней, надел на спину рюкзак, взял в руки чемоданы.
— Пиши, Лилечка! Не забывай! Не задерживайся! Возвращайся!
На перроне у вагона стояла Соловьиха. У Лили упало сердце: притащилась. И ночь ей не в ночь, только бы везде влезть, только бы все испортить.
Они увидели Татьяну Сергеевну издали.
— Ты пока не подходи, — попросила Шурика Лиля, — постой с чемоданами. Что-то ей от меня надо.
До отхода поезда оставалось еще полчаса, но суета на перроне была такая, будто поезд вот-вот тронется и все на него опаздывали. Соловьева начала разговор без всяких предисловий:
— Лиля, страшный грех возьмешь на свою душу, если встанешь между отцом и Варварой.
Лиля посмотрела в сторону, где стоял Шурик.
— Какие-то словечки у вас, Татьяна Сергеевна, старорежимные…
— Расплачиваться будешь. Замуж выйдешь, своих детей родишь, поймешь тогда, что такое, когда мужа от тебя кто потянет в свою сторону. Не смей лезть в их жизнь! Не смей претендовать на дом! Поживи пару месяцев и возвращайся. Не нравится конвейер, другую работу подыщем. Учиться в институт пойдешь. Подумай над моими словами!
Сказала и пошла. То место, где Бородин стоял, издали обогнула. Лиля махнула Шурику рукой: мол, подходи. А сама не могла отделаться от горечи: испортила Соловьиха настроение. Вбила себе в голову: муж, жена. Какой он муж? Ему сорок шесть, он больной старик, которому и работы настоящей в колхозе нету. Крутится на старой ферме возле коров, ни на что другое не способный. Уж кто грех на душу взял, так это Варвара. Как же, нужен был бы ей Лилькин отец, если бы у него дома такого не было! Прискакала на готовенькое, да только рано обрадовалась.
— Что это? — спросил Шурик, показывая на обувную картонную коробку, перевязанную крест-накрест шнурочком, которую Лиля держала в руке.
Да это же Соловьиха, уходя, ей сунула! Так Лиля расстроилась, что и не заметила. Взяла машинально и не почувствовала, что в руке что-то оказалось.
Тут же возле вагона развязала коробку, прочитала записку:
«Дорогой Степан Степанович! Конечно, наши угощения не в пример вашим, но, пользуясь случаем, посылаем с Лилей и просим принять от чистого сердца. Будете в городе, не забудьте про нас. Мы всегда вам рады. Соловьевы».
— Что-то есть в нашем мастере неординарное, — сказал Шурик. — Стоит сейчас на остановке, трамваи ночью редко ходят…
— Она и на такси доедет, не обеднеет. — Лиля завязала коробку с консервными банками, пакетиками черного перца и цветными кубиками чая. Досада на Соловьиху росла. Испортила все прощание. Теперь разговор о ней, а друг другу сказать вроде бы уже и нечего. — Ты не очень ей поддавайся, — сказала она Шурику, — она любит людей под себя подгребать. Не заметишь, как по ее уставу жить начнешь.
— Я не поддамся, — беззаботно ответил Шурик. — Я ее сам перевоспитаю…
Поезд тронулся. Лиля постелила постель, залезла на свою вторую полку и залилась слезами. Все испортила Соловьиха, притащилась и влезла между ними. Ну и пусть! Никто ей, Лиле, не нужен. Никто ее больше здесь не увидит. Заждутся. И ты, Бородин, еще помучаешься, постучишь, побрякаешь крышкой почтового ящика, а письма нет и нет. Слезы текли за уши, стекали на подушку. Теплые, злые слезы. Что же это за несчастье: влез в сердце и ничем его оттуда не выгонишь, дышать нечем. Он может без нее, а ей — невозможно. Хоть выскакивай на первой остановке и беги обратно. Что же она наделала?.. Вместе могли бы быть и на конвейере и везде. Нет, это не Соловьиха, это Варвара влезла между ними, разлучила… Варвара, Варвара…
Поезд начал отстукивать это ненавистное имя, под него и заснула Лиля.
Глава четвертая
Бородин работал артистично, играючи. Откидывался на спинку стула, когда блок ехал на конвейере. Иногда грозил ему отверткой, мол, чего тянешься, можно побыстрей, и лихо, как заправский сборщик, закручивал винты кронштейна. Он уже освоил пайку дросселей и сидел теперь на сборочной операции, пребывая в уверенности, что за пару месяцев освоит все операции и самостоятельно от начала до конца соберет блок питания. Это желание пришло к нему сразу же, как уехала Лиля. Посидел на ее месте недельку и заскучал.
— А можно что-нибудь другое? — спросил у Татьяны Сергеевны. — Есть грандиозное желание освоить все операции.
Глядел на нее, как отличник-выскочка: вот я какой. Думали, цыпленок жареный домашнего приготовления, а мне все ваши пайки-гайки — семечки. Татьяна Сергеевна ждала, когда он дозреет до своего первого рацпредложения, тогда пора будет пересаживать на другую операцию.
И Шурик не заставил ждать. Через месяц с небольшим в столовой с нагруженными тарелками подносом остановился перед ней и выпалил:
— Татьяна Сергеевна, есть блистательная идея! Только пока никому! Завтра принесу чертеж. Производительность увеличивается на двадцать семь процентов, с лишними людьми на конвейере прощаемся. Свободные места занимают пальмы в кадках. И маленькая табличка: «Это конвейер. Не путать с Ялтой».
Борщ в его тарелке пошел волнами, выплеснулся на поднос. Татьяна Сергеевна не стала опускать Шурика на землю. Места за ее столом все были заняты. Бородину еще надо было дойти до своего стола в конце зала, а это было такое расстояние, что и поесть времени не останется.
— Хорошо, Бородин, — сказала она. — Пальмы — это что-то новенькое. После смены поговорим.
Когда-то она не отвергала чертежей: пусть выпускают пар, пусть чувствуют себя изобретателями. Но потом поняла, что это жестоко. Пустив в ход все свои школьные знания, рационализаторы столько сил отдавали этим чертежам, таким каллиграфическим почерком выписывали суть своего новшества, что, толкнув их на это, Татьяна Сергеевна всякий раз чувствовала себя злодейкой.
Она сама подошла в конце смены к Бородину. Конвейер уже был выключен, только Шурик с паяльником в руке оставался на своем месте.
— Вот, — протянул он ей паяльник, — не удлиняя его, конструируем еще одну головку и производим одновременно две пайки. Как все гениальное, очень просто. Кто сидит на пайке, повышает производительность в два раза, а вообще на конвейере, по предварительным расчетам, на двадцать семь процентов.
Татьяна Сергеевна знала, что именно такие вытянувшиеся на хороших харчах мальчики, которые своим остроумием могут походя ранить чужое самолюбие, сами чересчур тонкокожи, если насмешка коснется их.
— Видишь ли, Шурик… — Татьяна Сергеевна взяла из его рук паяльник. — Мне это тоже приходило на ум. Но напряжение в сети тридцать шесть вольт. Для двух головок маловато, не нагреваются до нужного градуса две головки.
— А если увеличить напряжение?
— Не знаю. На новом конвейере тоже будет тридцать шесть.
Она, конечно, знала. Но эти знания ей никто не подарил. И если подарить их Бородину, он их не ощутит своими, К этому надо самому прийти: что такое более высокое напряжение, что оно может сотворить с тонкими приборами и деталями блока.
В проходной, у выхода, ее ждала Зоя Захарченко.
— Наконец-то, а то уж думала, что прозевала!
Вышли из проходной, пересекли заводскую площадь. Зоя шла медленно, Татьяна Сергеевна прилаживала к ней свой шаг.
— Я, Танюша, насчет тарификации! Не шуганут меня при следующей на пенсию?
