Если бы кто-нибудь спросил Лавра Прокофьевича, любит ли он свою Татьяну Сергеевну, он бы смутился. Любовь, любовь… Наговорено о ней сорок коробов, песен с миллион сложено, а что любовь — это просто доброта, никто не сказал. Самый отъявленный эгоист стал вдруг щедрым, забыл о себе ради другого — вот тебе и любовь. По такой формуле сам Лавр Прокофьевич любил каждого, но больше всех, конечно, свою Татьяну Сергеевну.

В тот вечер она пришла домой непохожая на себя. Лавр Прокофьевич нажарил румяных котлет, лук через мясорубку пропустил, черным перчиком приправил. Попробует Татьяна и скажет: «Ты превзошел самого себя, таких котлет я еще не ела». Она всегда так говорит, когда радуется. И во время отпуска, куда бы они ни поехали, Татьяна уверяет, что лучшего места еще не видела. И Прибалтика и Крым меркнут перед какими-нибудь Бибиками в сорока километрах от дома только потому, что нынче они отдыхают в Бибиках. Такой уж у нее благодарный характер. И если даже в Бибиках льет дождь, а в Крыму солнце и купальный сезон, он не укоряет ее, что там сейчас лучше. Лучше всегда там, где она рядом.

Он положил ей на тарелку три котлеты — так они лучше смотрелись. Чтобы не отказывалась, сразу предупредил:

— Сколько съешь, столько и съешь. Ты только посмотри, какие получились.

Татьяна Сергеевна ковырнула котлету вилкой, поглядела в окно и вздохнула.

— Каждый день одно и то же. Там — конвейер, здесь — ты. И так до самой смерти.

Лавр Прокофьевич замер. Не сразу понял, о чем это она. А когда до него дошел смысл сказанных слов, обида подкосила ноги. Опустился на табуретку.

— Не нравится — не ешь. И живи по-другому, если не нравится.

Татьяна Сергеевна глядела в тарелку голодными глазами, котлеты остывали, рядом страдал Лаврик, но ее будто что подхватило и понесло, не могла остановиться.

— А ты разве доволен такой жизнью?

— Доволен, — ответил Лавр Прокофьевич, — до этой минуты был доволен.

— В этом-то все и дело. Ничего тебе не надо. И я рядом с тобой никуда не стремлюсь, старею.

Она не глядела на мужа и не видела, как у него потемнело лицо, опустились над глазами брови.

— Стремись, — сказал он. — Молодей, если охота.

Не поднимая на нее глаз, он встал и вышел из кухни. Татьяна Сергеевна поняла, что переборщила, пошла за ним.

— Электролитов опять нет. Завтра опять будем гнать блоки без них и складывать у стенки. А ответственность никто на себя не берет. Как же, Соловьиха выручит, ребятки не подведут, придут в субботу, заштопают дырки. Я решила писать в партком или самому директору. Как ты на это смотришь?

— Я на тебя смотрю, — Лавр Прокофьевич поднял глаза, — смотрю и вижу, что тоска тебя взяла. Только зря ты в этом меня одного винишь, сама тоже виновата. Надо было в молодости кого повеселей выбирать.

Обидела она его, факт. Всю свою досаду за сегодняшний день на него опрокинула. Котлет нажарил, ждал, а она кнут свой занесла: не по коню, так по оглоблям.

— Ты за котлеты обиделся? Так я их сейчас съем.

— Ешь, если хочешь. Помнишь, ты говорила: я Лешку не брошу, если я его брошу, то кого угодно подвести и бросить смогу. Поверил я тогда тебе. Зря поверил.

— Все уж к одному: при чем здесь Лешка?

— А при том, что, может быть, я его место в жизни занял. Жила бы с ним и тоски бы не знала.

Вот как он перевернул ее слова. Жизни сколько прожито, что уж тут старое ворошить…

— Тяжело мне, Лаврик. На работе тяжело, потому и дома места себе не найду. Нету давно уже Лешки, и не рви мне сердце.

— Как же это нету? — Лавр Прокофьевич попытался улыбнуться. — Не помер, — значит, где-нибудь да есть.

Говорит и сам себе верит, себе и ей сердце надрывает. Уж как ударит беда, жди, что потолок рухнет.

— Нельзя так, — Татьяна Сергеевна устала от несправедливых слов мужа, не его это были слова. Просто прорвалась обида. Пора мириться, есть и нахваливать его котлеты. — Нельзя нам с тобой, Лаврик, так обижать друг друга.

— Нельзя, — согласился он, — а быть тебе со мной, не видя меня, разве можно?

Село Покровское, в котором жили Лиля и Степан Степанович Караваевы, лежало в низине. Дома тянулись единственной улицей, в ниточку, до самого центра, где рассыпались без всякого порядка в зелени палисадников и огородов. Здесь, в центре, стояла двухэтажная школа, в которой десять лет училась Лиля. Напротив школы играли на закате пурпурными стеклами новый универмаг и новый Дом быта. Вернее, новыми они были, когда Лиля уезжала отсюда, сейчас говорили просто: «универмаг», «мастерская». Вывески на Доме быта висели те же: «Мелкий ремонт и пошив одежды», «Химчистка», «Парикмахерская», но ничего та кош в этом доме по-прежнему не было, а была обыкновенная мастерская, в которой шили большими партиями спецодежду для животноводов всего района да иногда какой-нибудь настырной бабе из соседнего села удавалось заказать здесь платье или пальто с зимним воротником.

Дом Караваевых стоял в самом начале улицы, вдали от центра. Калитка с огорода вела на лужайку, за которой сразу начинался густой еловый лес. А если пойти лужком направо, то выйдешь к речке. Купаются дальше, где речка поворачивает, там бережок песчаный, отлогий. А у Лили своя тропиночка, свой спуск к воде с высокого берега, поросшего травой. Никогда не думала, что заросшая тропка, след которой скорей угадывался, чем сохранился, больней всего ударит по сердцу. Пришла к реке, сняла платье, легла на старое одеяло, сложенное вдвое: лето проходит, а она белая, как картофельный росток. Все заросло: и тропинка, и детство ее, и верность подружек. Даже у Аньки Пудиковой в глазах одно любопытство, ждет не дождется, как Лиля будет расправляться с Варварой. Сына в первый же вечер притащила, Алика. Мордатый, раскормленный, полтора года, а знает всего два слова: «мама» и «дай». Такой же тупарь вырастет, как и сама Анька. И Семен ее не похож на инженера. Да и какой он инженер! Техникум окончил. Тут, в колхозе, и академиком могут назначить, но что от этого меняется.

В тот первый вечер набилось в дом много гостей. Анька всех оповестила, что Лиля вернулась. Большая разница: приехал или вернулся. К приехавшему не ломятся без приглашения, приехавший — гость. А уж кто вернулся — с этим считаться нечего: лезут в дом толпой, без приглашения. Варвара и отец это предусмотрели. Пирогами и пирожками стол уставили, салат Варвара приготовила особенный, с рыбой, картошкой и зеленым луком, заправила конопляным маслом. Все с ума посходили от этого салата. «Варвара Артамоновна, да это же пища богов!» Не перед Варварой, перед ней, Лилей, выставлялись. «Пища богов», мы тут тоже. Лилечка, не лыком шиты. В конце застолья появился Колька Завьялов, рот до ушей в улыбочке, — видать, стаканчик хватил перед появлением для храбрости. Один пришел, жену свою, Вальку, дома оставил.

— Где же пиджак твой венгерский? — спросила его Лиля. Спросила просто так, чтобы всем показать: никаких у нее обид на Кольку, одни только веселые воспоминания.

— Продал, — с порога ответил Колька, — вернулся из армии, а он мне мал. С руками выхватили, восемьдесят рублей взял.

Вот она, деревня. Спроси у него: что ж ты, изменщик, меня не дождался, на Вальку променял, он тут же с порога при всех ответит: ты же мне писать перестала, отвергла.

Но не все были такими простодушными, как Колька. Словом поддевали, взгляды на своих руках ловила Лиля: не выдержали рученьки заводского труда, маникюрчик навела, но ведь не щеки этими ручками в городе подпирала.

— Лиля, ну расскажи про конвейер. Как на нем? Что делала?

— Блоки делала для цветных телевизоров.

Что им расскажешь? Конвейер — это Соловьиха за спиной: «Лилечка, перестань о Варваре думать». — «Я не думаю». — «По спине вижу, что думаешь, не бросишь — к концу смены не разогнешься». А это Надька Верстовская: «Лилечка, Лилечка, я на тебя посмотрю и потом весь день думаю: ну почему одни красивые, а другие нет?» Не любила Верстовскую. А за что? Что ей Надька плохого сделала? Перед Шуриком вертелась? Ну вертелась, так он же на нее не обращал внимания. Как им расскажешь про Зою, про Колпачка, которого мать в обед в столовую со всеми не пускает, из своих рук кормит? И про Наталью. Царицей по цеху ходит, хозяйкой себя представляет, а самой ни до кого дела нет. А уж про Шурика Бородина даже самая близкая подруга ничего не поймет: «Да какая же у него могла быть любовь, если звал кривобокой?»