Женитьба самого Лукьяныча упала на всю семью обидой и позором. Это было со стороны Лукьяныча не просто неприличным поступком, это было безумством. Тайком, за его спиной, снарядили к невесте жену Бориса, она должна была раскрыть глаза моей матери на всю абурдность этой затеи. Мол, Лукьяныч — бирюк, нелюдимый человек, кроме племянников, в его сердце никого нет и быть не может. Жена Бориса взяла коробку конфет, бутылку вина и на такси подъехала к дому невесты. Пробыла там минут пятнадцать, коробку привезла нераспечатанную, а бутылка, как она потом рассказывала, «летела через кухню, через крыльцо и посреди двора — вдребезги». Уже после свадьбы кое-как помирились, ходили друг к другу в гости, носили цветочки до того самого застолья в доме Бориса, когда Лукьяныч дернулся на звонок, хотел бежать в прихожую, открывать дверь запоздавшему гостю. Мать сказала: «Сиди. Невеликие бары, сами откроют». В тот вечер Борис и жена его окончательно с ней поссорились.

И вот Лукьяныч, гонимый нуждой, явился. В столовой стол накрыт. Скатерть белая, закуски, бокалы хрустальные. Не ожидал Лукьяныч такого приема, стыдно стало за свой корыстный приход. Сел за стол, вздохнул тяжело: где же эти пятьдесят рублей взять? Понял, что приемник забирать нельзя, неудобно. Они его вон как встречают, а он, оказывается, за своим барахлом притащился.

— Поешь сначала, — сказал ему брат, — поешь перед рюмкой, а то захмелеешь, жена тебя и домой не пустит.

И тут Лукьяныч подумал: «Чем же он у них был в жизни? Чего простить не хотят?» Выпил рюмку, закусил грибком, потом розовой рыбкой и спросил:

— А вы как живете?

Борис и жена переглянулись, ответил брат:

— Ершистый ты стал. Изменился. И правильно. Знаешь, как тебя Николаша прозвал? Хитрецом. Точно, между прочим, имечко выбрал. Такой был тихий, такой молчун, пока нуждался в нас. А теперь — смотри-ка — не узнаешь. — Борис вдруг затрясся в смехе, собираясь сказать что-то очень смешное. — Ребеночка не запланировали? Племянничка нового мне не поднесешь?

Лукьяныч покраснел. Жена Бориса, удушливо засмеявшись, поднялась из-за стола, вышла из комнаты. Лукьяныч налил себе вторую рюмку и выпил, не закусывая.

— Что еще умного скажешь, брат Борис?

Тот стал просить прощения.

— Ну, прости. Мы же свои. Ну, пошутил. Грубо, но не надо обижаться. Говори, зачем пришел. Я же чувствую, не просто так пришел. Говори, пока жены нет.

Лукьяныч взял графинчик и Наполнил в третий раз рюмку. Перед тем как выпить, сказал:

— Полсотни хочу у тебя занять. На полтора месяца. До квартальной премии.

Борис, поглядывая на дверь, подошел к книжной полке и вытащил из тома энциклопедии две двадцатипятирублевки.

— Держи. Отдашь, когда сможешь, не колотись с квартальной премией, неси ее домой, радуй Ольгу. А за эти деньги пусть Николаше стыдно будет. Хотя стыдиться особо нечего, дядьки у него хоть куда. Пока живы, в обиду не дадим!

— Пока живы, — согласился Лукьяныч, — а потом что? Ты бы, между прочим, о жене подумал. На работу определил. Ведь, не дай бог, что с тобой случится, у нее и пенсии не будет.

— Все? — спросил Борис. — Все сказал? Или еще какая просьба имеется? — От возмущения он закашлялся, замахал руками: уходи, не доводи до греха.

— Воды выпей, — сказал ему на прощанье Лукьяныч.

— Сам не знаю, как я оказался в промтоварном магазине, — рассказывал мне Лукьяныч. — Продавщица ни в какую. «Завтра приходите. Видите, кассир уже деньги считает. Пять минут до закрытия». А я вцепился в бусины, схватил их в кулак, они так и повисли. Продавщица боялась потянуть, нитка могла разорваться, выписала чек. Так я с этим ожерельем и попал к кассе. Заплатил пятьдесят рублей, положил эти индийские бусы в карман, а вот сегодня протрезвел и думаю: это Ольге свадебный подарок, я ей тогда ничего не подарил.

Лукьяныч глядел на меня тревожно и вопрошающе. Я думал, что он ждет моего одобрения, но оказалось, что он не договорил.

— Тут закавыка с Томкой, — он опустил глаза, — Ольга под злую руку говорила что-то про деньги за нее, что ты недодаешь. Ты об этом забудь. Ты просто дай мне в долг полсотни до квартальной премии.

Мой кабинет — суровое существо. Окно с железной решеткой, лампы дневного света на низком бугристом потолке. Старинный черного дерева письменный стол. Стулья с высокими спинками чинно стоят вдоль стен. Уборщица Люся строго охраняет казенный сумрачный вид этой комнаты. Каждое утро она убирает со стола синие папки и кладет их на полочку между тумбами, туда же складывает забытые с вечера кошелек, листок с записями, иногда губную помаду или перчатки. Люсе надо, чтобы в кабинете ничего не торчало и не валялось на виду. Только копейки, которые она находит во время уборки, Люся кладет на поверхность стола орлом вверх.

Я зажигаю свет, вешаю плащ на гвоздь, скрытый от глаз книжным шкафом, и с неприязнью гляжу на гривенник посреди стола: вот тебе на твое сиротство, а может, кто и вернул то, что передала. Мне не нравится Люсина мелочность, это как намек: она здесь подлинная хозяйка, а я всего лишь дневная жиличка. В Люсиной безмерной аккуратности мне мерещится вызов: обрадовалась, расселась, получила докторское звание и сразу в начальницы, в директорское кресло. Невдомек ей, что мне не очень удобно в этом кресле. Мне бы и в самом деле лупу и — в общий зал, за стол с архивной папкой, но я уже не первый год завалена казенными бумагами, ставлю резолюции на запросах, копиях, просьбах, заседаю, сама созываю совещания. Бывают нежданные радости, случаются веселые минуты, но в основном жизнь движется без особых праздников, слава богу, в характере нет способности скучать в работе.

Пенсионер по фамилии Цыплаков прислал недавно переплетенную автобиографию-исповедь с приложением. Приложение — отдельно переплетенный альбомчик — отзывы газет, журналов, издательств. В последнем отзыве: «Ваш труд, может быть, пригодится будущим исследователям, в нем есть крупицы нашей эпохи. Если вы, как утверждаете, бескорыстный человек, — определите свое жизнеописание в архив. Со временем, кто знает, оно приобретет свое значение». Меня тронула доверительность — «кто знает»… Другие рецензенты учат, тыкают в недостатки, советуют читать Горького и Толстого, а этот — безбоязненная душа — отправил в архив. Они мне оба понравились. Цыплаков начал свою исповедь так: «Я появился на свет в 1898 году, благодаря матери Евгении и отца Ивана. Отец был старый (40 лет), а мать отправилась в замужество неполных семнадцати».

Сегодня утром на творениях Цыплакова лежала записка: «Римма Михайловна! Если можно, оставьте эти книги дня на три. Я их читаю. Люся».

Мы с ней изредка переписываемся. Перед праздниками я оставляю на столе флакончик духов с поздравительной открыткой. Иногда я прихожу на работу раньше обычного, и тогда, здороваясь в коридоре с приветливыми женщинами в черных халатах, стараюсь угадать, которая из них Люся.

В этот день Митя проник ко мне без пропуска. Когда человек ничего не видит вокруг, его тоже не замечают. Митя позвонил из автомата, я тут же собралась заказать ему пропуск, а он уже протискивался в приоткрытую дверь, мой бывший зять, несостоявшийся родственник, моя боль, досада и печаль. Как всегда, он был неловок, дверь приоткрыл чуть-чуть и в эту щель, налегая плечом на косяк, просунул ногу, портфель, потом появилась голова, и растерянные глаза нашли мое лицо. Он скривил губы, собрав на лбу морщины. Я поняла, что он улыбнулся.

— Садитесь, Митя.

Он сел, оглядел мебель и остался ею недоволен.

— Вы всегда сидите в этой комнате?

Я кивнула — всегда.

— Я представлял по-другому. Что-то вроде библиотеки. А где сам архив?

— Кругом. На всех этажах и в подвале.

Он помолчал, снова с неодобрением оглядел по очереди темно-красную штору на окне, стулья с высокими спинками, старый диван и спросил:

— А в архиве есть мыши?

Господи, как он будет жить дальше? Я протянула ему расческу: