— Обиделась.

— На что?

— На все. Начну перечислять, до конца жизни не закончу.

— Ну, хоть что-нибудь?

— За два года ты не прислал ни одного письма.

— Я не люблю писать. Есть такие люди. И потом, у нас все расклеилось сразу после выпускного вечера. Там что-нибудь произошло?

— Нет. Это очень трудно объяснить.

— Жаль, я считал, что ты моя первая любовь.

— Это ты моя первая любовь, а у тебя ее не было. У тебя будет сразу шестая.

— Почему шестая?

— Потому что очень не скоро жизнь из тебя сделает человека.

— Армию прошел, на стройку еду, а подруга школьных дней моих суровых считает меня подонком. Ты даже не спросила, куда я еду.

Зина остановилась, засунула руки в карманы пальто, подняла голову:

— А ты меня о чем-нибудь спрашивал? Почему после выпускного я пошла на фабрику? Что у меня дома тогда было? Как я жила? Вот и мне совсем неинтересно, куда ты едешь и что с тобой будет.

Она пошла от него быстрым шагом, он смотрел ей вслед и видел, как она вытащила из кармана руки и побежала. Может быть, ей показалось, что он ее догоняет.

Стоило отлучиться на два года, как все корабли пошли своим собственным курсом. Можно, конечно, не придавать этому значения, утешаться лихой фразой: «Я сжег свои корабли». В конце концов, кто проверит, сжег ли ты их, или они сами умчались на всех парусах от твоего берега.

Многое тут без него перевернулось. Никанор женился на матери, ее сына не желает видеть. Раньше заискивал, таскал подарки. А теперь стал гордым и неприступным. Что-то случилось с матерью. «Никанор не хочет!» «Никанор говорит!» Он и прежде, наверно, что-то хотел или не хотел и высказывал ценные мысли, но тогда Женька был для матери целью и смыслом жизни, теперь его место занял мудрый Никанор.

Рудич был бы доволен: «А что я тебе, Яковлев, говорил?» И Федя Мамонтов мог бы сейчас сквитаться с ним: «Убежала от тебя Зина? Так тебе и надо».

Ребята, дежурившие на контрольно-пропускном пункте, рассказывали, что несколько дней подряд, когда полк, поднятый по тревоге, был на учениях, к КПП приходила девчонка в зеленом пальто и спрашивала Федю Мамонтова. Женька подумал, что Мамонтов, вернувшись в полк, сразу попросится в город. Ему бы дали увольнительную, он здорово показал себя на учениях. Но Федя не только тогда не попросился, но вообще два месяца, до самой демобилизации, не ходил в увольнение. И Аркадий Головин тоже не ходил, из солидарности. А Женька, когда кончился срок наказания, отправился в город и даже на Воронью сопку влез, но на танцплощадку вечером не пошел.

Это, последнее, учение было самым трудным. На второй день, с утра, хлынул холодный дождь и хлестал без перерыва. Даже вездеходы то и дело буксовали, и рота двигалась вперед пешим строем. Они были «синими». Клещи окружения грозились сомкнуться, закружить их на этой холодной сырой земле. Офицеры шли впереди, задавая темп. Задача была — прорваться.

Слева от дороги сплошным сизым ковром стлался кедрач, справа тянулось бескрайнее болото. Ночевали на обочинах, сбившись у маленьких костров. Женька и во сне тянулся к огню. На одной из ночевок на спине прогорела шинель, и Рудич опять получил повод позлорадствовать.

Старшина шел позади роты, подгонял отстающих, рычал, как на зарядке: «Шир-ре шаг!» Старшине было труднее всех. Всего пять минут отводилось на привал. Первый взвод тут же падал на землю, подтягивался второй взвод, ему тоже перепадало минуты три отдыха. На третий взвод приходилось не больше минуты. А когда к месту привала подгонял отставших старшина, уже слышалась команда: «Рота, вперед, шагом марш!»

На пятый день «зеленые» высадили с вертолетов десант и перерезали дорогу. Из окружения Женькина рота вырывалась броском, в обход, и он понял тогда, что этого броска ему никогда не забыть. Командир роты повел их через кедрач. Ветви стланика цеплялись за оружие, обдирали руки, царапали лицо, при неловком шаге они пружинили и кидали в сторону, в гущу кустарника, уставших солдат.

Когда выбрались из кедрача, Женька не поверил, что маневр завершен, что под ногами дорога. Глинистая, в рытвинах, наполненных желтой водой, лучшая в мире дорога. Аркадий Головин с начала учений держался от него в стороне. Женька опять брел в конце взвода, вместе со всеми и как бы один. Лучшая в мире дорога через полчаса стала такой же неодолимой, как и кедрач. «Вот дойду до того поворота, — думал Женька, — сяду, и все. Пусть делают со мной что хотят». Поворот оказывался позади, он тащился до следующего поворота, потом до придорожного валуна, потом до поваленного дерева, каждый раз обозначая предел своего движения, шел, шел и шел, а откуда-то издалека доносилось хриплое, уже не похожее на рычанье: «Шир-ре шаг»…

На привале он опустился прямо в лужу и не смог подняться. И сразу погрузился во что-то звеняще прекрасное. Успел подумать: «Вот, оказывается, какие бывают музыкальные сны», только подумал, как в этот счастливый сон проник голос Аркадия Головина:

— Женька, рота двинулась. Вставай.

Никуда он не пойдет, хватит, все кончилось.

— Не подводи десятый «А», — Аркадий стал трясти его и вытаскивать из лужи. — Федя исчез, — сказал он, когда Женька очухался.

— Как это исчез?

— Пропал. И Витька Маслов с ним. Наверное, отстали, когда шли через кедрач, заблудились.

— Надо искать, — сказал Женька.

— Рудич уже пошел.

Отставшие нагнали роту на следующем привале. Впереди шел старшина, круто наклонившись вперед: за спиной у него было два вещмешка. Федя Мамонтов нес на руках Маслова. В кедраче Витька Маслов упал и вывихнул ногу.

К вечеру их встретили посредники. Командир доложил, что рота вышла из окружения без потерь.

Добили ребята. Пришло долгожданное письмо. «Ты, Аркадий, скажи Женьке, что с общежитием плохо. Нам дали только потому, что явились мы в полной выправке, пригрозили, что пойдем в райком. Но через два месяца гарантируют. Так что пусть Женька пока не спешит. А ты приезжай, перебьемся».

— Не понимаю, — сказал Женька, — почему же ты перебьешься, а я нет?

Аркадий помялся, не сразу нашел ответ.

— Одного все-таки легче пристроить, чем двух.

Женька не знал, зачем поехал к Анечке. Увидел знакомый номер трамвая, влез в него, а потом уже понял, что едет к ней.

Анечка обрадовалась: «Евгений, Евгений…» На старом ковре посреди комнаты лежала собака, белая, в рыжих подпалинах. Смотрела в сторону, а хвост ходил ходуном, отбивая дробь на паркете.

— Она тебя полюбила, — сказала Анечка, — видишь, как хвостом молотит.

Он не зря пришел. Есть все-таки на свете живые существа, которые любят, не выясняя, хорош ты или плох, любят просто потому, что полюбили.

— Чья? — спросил Женька.

— Скальский оставил. Совершенно неожиданно вызвали на съемки в Казань. — Анечка вздохнула, это был вздох отчаяния. — Евгений, с этой собакой у меня с утра до вечера сплошной тихий ужас. Щенком она стоила сто рублей, а теперь и представить невозможно сколько. Самое ужасное то, что у нас с ней разные скорости. Боюсь, что она мне все-таки выдернет руку вместе с поводком и убежит. И потом, ей надо отдельно варить. Она ест вареное мясо. Я варю через день полкило…

Анечка жаловалась, и конца этому не было видно.

— Деньги он хоть оставил, ваш Скальский? — перебил Женька.

В Анечкиных глазах мелькнул страх, как будто Скальский там, в своей Казани, услышал его безобразный вопрос.

— Евгений…

Он понял, что Скальский оставил деньги.

Анечка принесла чайник. Из-под крышки струился пар. Анечка неловко, двумя руками держала его за ручку. Ручка была горячая, Анечка морщилась, не зная, куда его поставить.

— Евгений, — наконец сообразила она, — переверни тарелку, я поставлю на нее чайник.

Он перевернул тарелку, поглядел с жалостью на Анечку и сказал:

— Анечка, ведь существуют специальные подставки из пластмассы, из керамики. Ты бы купила. А то ведь тарелка может лопнуть.