—

Идешь?

—

Иду.

—

Тогда давай! Пошли вместе!

—

Без тебя дорогу знаю.

—

Мне Карпенко приказал тебя привести, — угрожающе сказал комсомолец. — Так что смотри! Там и уполномоченный будет.

Когда за посыльным закрылась дверь, Костя Туровец опять и очень внимательно, словно прощаясь навсегда, оглядел и нары, и деревянную скамейку, и мятое ведро.

— Так-то, — сказал он и направился в клуб строителей.

Стоило лишь войти Косте Туровцу, все и сразу повернули головы, изучая его, как незнакомого и чужого этому закрытому комсомольскому собранию.

— Давай поближе, — сказал Карпенко, поднявшись из-за стола. — Нечего за спины прятаться! С тобой, ведь, разговор пойдет. Вот тебе Мишка стул с удовольствием уступит.

И действительно, Мишка, сидевший в первом ряду, поднялся со стула.

— Теперь, — тут Карпенко переглянулся с уполномоченным, — теперь, когда весь наш актив в полном сборе, мы можем приступить к разбору персонального дела Туровца. Это единственный вопрос на повестке дня. А может у кого есть дополнения или изменения? Нет? Тогда проголосуем. Кто за?

Посмотрев на поднятые руки, Карпенко объявил:

— Единогласно. За исключением Туровца. Он, понятно, не голосовал. У него, думаю, есть на этот счет свои особые,

политические

соображения. Он даже на собрание явился без охоты, за ним надо было посылать особого представителя, с приглашением. Дескать, соизвольте многоуважаемый

гражданин

Туровец пожаловать. Потому народ ждет. Активисты ждут. А когда наш актив голосует,

гражданин

Туровец делает вид, что это его не касается. Что ж, будем считать так: повестку дня по поводу обсуждения «персонального дела» мы приняли единогласно, при одном воздержавшемся.

Выступление Карпенко всем понравилось и он опустился на стул под гром аплодисментов. Уполномоченный одобрительно кивал головой.

— Довольно, товарищи, — сказал Карпенко, опять поднявшись со стула. — Приступим к делу. К персональному делу. А в виду его важности — об этом деле позвольте говорить мне.

Вновь раздались аплодисменты. На этот раз хлопал даже уполномоченный.

Начав с того, что комсомол строящегося завода, которому будет присвоено имя вождя советского народа и трудящихся всего мира товарища Сталина, работал самоотверженно, не щадя сил, Карпенко перешел к международному положению. Это международное положение и происки империалистов, сказал Карпенко, обязывают усилить, удвоить и утроить бдительность и удесятерить борьбу с классово-чуждыми элементами внутри страны, с недобитыми врагами, вроде кулаков и подкулачников и с теми, кто их поддерживает.

— Мы должны осознать указание товарища Сталина, — говорил Карпенко, — что по мере приближения к социализму всё возрастает и возрастает сопротивление классово-чуждых элементов и обостряется классовая борьба. Коварный враг проникает даже в наши ряды, чтобы вести подрывную работу, устанавливать контакты с кулацким отребьем, чтобы…

Карпенко в волнении взял стакан с водой, отхлебнул из него и продолжал:

— Чтобы пользуясь нашим ротозейством вести борьбу с партией, с ее великими, всепобеждающими идеями, вселять в людей недоверие, нигилизм, ненависть к завоеваниям Октября. Среди таких, пробравшихся в ряды комсомола, и Туровец.

Карпенко поднял над столом «персональное дело» Туровца. По этому «персональному делу» выходило, что преступление Туровца тем более серьезно, что Туровец — сам по себе — выходец из середняков постепенно превращался в изменника. Вначале — просто политически неустойчивый, потом Туровец перешел на сторону кулаков, сдружился с ними и стал им «идеологически близким».

Карпенко привел много фактов, свидетельствующих о перерождении Туровца, о его связях с врагами народа, с такими, как кулак Семен Быков.

Всё это слушал Костя Туровец. Со стороны глядя, можно было даже подумать, что он со всеми этими, падающими на него словами, согласен. Во всяком случае он иногда опускал голову, как будто подтверждая то, о чем говорит Карпенко.

— Мой вывод, — закончил свое выступление Карпенко.

—

Перед нами факты, доказывающие, что Туровец сознательно и с вредительской целью пролез в комсомол. Туровец

—

враг. Он не верит в диалектику, он пытается вернуть прошлое, он — против коммунизма. А ведь коммунизм, товарищи, как учит нас великий Сталин, это вечное, необратимое движение, имя которому

В зале раздались рукоплескания. Речь Карпенко очень понравилась и уполномоченному, который, поднявшись, сказал:

— Ваше, товарищи, единодушное одобрение свидетельствует о высокой политической сознательности. Ваше одобрение — это и осуждение перевертыша и классового врага

гражданина

Туровца, спрятавшего свое истинное лицо за комсомольским билетом. Давайте послушаем, что скажет

гражданин

Туровец.

Костя Туровец не сразу догадался, что уполномоченный обращается к нему. Занятый своими мыслями о совести, он не только не почувствовал наступившую тишину, но и забыл, где он находится и что творится вокруг.

Вместо сейчас и вот здесь происходящего — около него было нечто теплое, светлое, пришедшее откуда-то издалека, из минувшего, в котором остались его отец и директор школы. К ним, к их помощи двинулась тоскующая душа Кости Туровца.

Уполномоченный ехидно мигнул, а затем, явно издеваясь, попросил

гражданина

Туровца выступить, что ли, с «последним словом по персональному делу».

— Что?! — воскликнул Костя Туровец. — Ах, да. Хорошо… хорошо, — повторил он, поднимаясь со стула. — Да. Вы признали меня врагом. Доказали фактами, надерганными из доносов. А чтоб приговор мне был окончательным, секретарь Карпенко сказал, что я против Сталина, против марксизма, против коммунизма с его вечными, светлыми идеями и с чистым, нерушимым прогрессом. Я не защищаюсь, не оправдываюсь, не каюсь. Хотя бы потому, что «вопреки претензиям прогресса, постоянно наблюдаются случаи регресса», о чем…

— Это ты из какой белогвардейской газеты вычитал? — спросил Карпенко.

— Вычитал? Это я вычитал у Карла Маркса, в его…

Растерявшийся Карпенко посмотрел на уполномоченного, потом, спохватившись, со злостью крикнул:

—

Когда приводишь слова классиков, надо говорить: «Цитирую!»

—

Я и хотел это сделать, но вы меня остановили, поспешив догадаться, что такую

ересь

пускают в оборот белогвардейцы.

—

Брось трепаться! — вмешался уполномоченный. — У нас тут не дискуссия, гражданин Туровец. Давай по существу. Расскажи о твоих связях с кулачьем, ну, вот с тем Семеном Быковым. О твоих

философских

беседах с ним, в которых ты ему поддакивал и, насколько известно

органам,

соглашался с ним. Нам интересно знать о твоих взглядах и о взглядах Семена Быкова, который…

—

Который читать не умеет, — просто сказал Костя Туровец, — но умеет видеть жизнь. Да, с ним я встречался. Я не стану повторять слов этого старика. Зачем? Он — уже обреченный. Во имя

прогресса.

Я буду говорить о себе. Вы меня обвиняете? Я себя тоже обвиняю. За мой грех… за грех перед своею совестью. Я делал не то, что нужно. Себя, свою жизнь я разменял на пятаки, на мелочь, пятаками расплачивался за всё, откупался пятаками от своей же подлости. Жизнь моя пятачковая, скверная жизнь. Вот вы радуетесь моему «персональному делу». Я тоже радуюсь. Тому радуюсь, что спишете меня вы в «расход». За это проголосуют

активисты.

А потом они разойдутся по своим общежитиям, лягут на нарах и… нет, не все, но кто-то из вас, может быть даже этой ночью, вспомнит обо мне, о Косте Туровце, вздохнет и подумает: а жизнь-то действительно превратилась в мелочь.