Снаружи послышались легкие торопливые шаги, дверь распахнулась — в комнату вошла Хатли-бегим.
Вместо обычного черного платья на ней было красное бархатное, поверх платья — халат с короткими рукавами, обшитыми, как и ворот, желтой шелковой бахромой: кисейный розовый платок, чтоб закрывать лицо, небрежно откинут назад.
Хатли-бегим посмотрела сначала на главного визиря — тот остановился посреди комнаты, склонив голову, затем на Пири Букри, так и прилипшего к стенке у входа. Тонкие губы женщины раздвинулись в злой улыбке:
— А, почтенный жених! Ну, так смог ты взнуздать кобылку свою или до сих пор не сумел?
«Ядовита, словно гадюка», — подумал Пири Букри и суетливо поклонился, загримасничал:
— Ах, госпожа… Истину изволили сказать, словно в воду глядите. Так что ж делать? Молода она…
— Она-то молода, а ты, ежели правду сказать, — мямля. Попроси — пришлю надзирательницу из гарема султанского. Они не таких еще взнуздывали. Приведут к тебе, а хочешь, и тебя посадят на твою… брыкающуюся… научат джигитовать.
— Вечно благодарен вам буду, госпожа! — хихикнул Пири Букри и торопливо сунул руку за пазуху. — Ваш покорный слуга приготовил небольшой подарок для великодушной госпожи. Позвольте…
Резким движением руки Хатли-бегим остановила горбуна:
— Сейчас не до подарков. Есть вещи поважней в сто раз. А ну, выйди-ка отсюда, жених!
Конечно, Пири Букри выскочил в смежную комнату и, конечно, оставил дверь за собой слегка приоткрытой. Донесся властный и разгневанный голос Хатли-бегим (она и не думала шептать!):
— Натворил подлых дел, а потом затаился как мышь, так, что ли, господин главный визирь?!
А вот Али Гариб бормотал так, что прислушивайся не прислушивайся — ничего нельзя было разобрать.
Снова нетерпеливый громкий голос Хатли-бегим:
— Довольно! Оставьте свои слезы и стенанья! Не я нашла этого проходимца! Его нашли вы, господин главный визирь! И это вы, вы, трусливое ничтожество, столько лет прослужили моему брату, султану Махмуду! И кем — главным визирем! Да что же вы за главный визирь, если у вас не хватает ни ума, ни смелости убрать с дороги этого женоподобного красавчика?
Видно, Али Гариб подошел к двери и плотно ее закрыл — больше ничего не стало слышно из-за стенки.
Пири Букри всегда пытался узнать тайны, любые, про любого человека, в другое время он и здесь в стенку бы врос, но сейчас его душу грызла обида: волоча ноги, поплелся он к старому креслу и плюхнулся в него. «Ах, змея проклятая, язык бы тебе вырвать! Ведь прямо в сердце ударила ядовитыми своими словами!»
Больше месяца прошло, как нукеры Хатли-бегим выкрали Садаф-биби и тайно доставили ее к нему домой. Бесценного камня халифа Гаруна-ар-Рашида ради Садаф-биби не пожалел он, Пири Букри. Приобрел еще дом рядом со своей лавкой, украсил его не хуже дворца Али Гариба. Привел девушку в этот прекрасный дом, приставил к ней пожилую служанку. Вырядил ее с головы до пят в редкостные наряды. Открыл сундуки, спрятанные в глубоком подвале, вынул оттуда украшения для нее. В уши Садаф-биби продел золотые серьги, и на руки, и даже на ноги — по-индийски — надел золотые браслеты.
И что получил за свою щедрость?
Стоит Садаф-биби увидеть его — и девушка начинает дрожать, как ягненок перед пастью волка: лицо бледнеет, а в глазах вспыхивает такая ненависть и такая брезгливость — повеситься впору. А ночами? Никакого внимания не обращает ни на его вздохи, ни на угрозы, ни на увещеванья старухи служанки.
Хоть был он калека да и по возрасту близок к возрасту пророка, но мужские желания в нем еще бушевали. И без искусниц из гарема мог бы обойтись, захоти овладеть Садаф-биби. Пытался. Мог бы овладеть насильно, хоть дралась и царапалась эта нежная девушка ровно дикая кошка, не сдаваясь! И всякий раз он отступал, выскакивал с расцарапанным лицом, с выдранной бородой… и с разбитым, как брошенная на пол чашка, сердцем, потому что не так, не насильно хотел он сделать девушку своей, не «взнуздать», как сказала эта змея Хатли-бегим, а чтоб пропала из глаз Садаф безграничная ненависть, исчезла брезгливость с ее милого личика… Да, он самолюбив, но кто в этом мире не самолюбив? И кто способен терпеть столько, сколько он терпит? Держит себя в узде, хоть сердце разрывается от обиды!
Пожилая служанка, долгие годы жившая у Пири Букри, советовала ему прогнать Садаф-биби, снять с нее все наряды да и продать на базаре работорговцам. И обещала, если Пири Букри поступит, как она советует, найти для него невольницу в сто раз красивей, в сто раз нежней и покладистей, чем эта дикарка необузданная. Но, как говорится, любовь шаха пала на лягушку, а сердцу не прикажешь, оказывается!
Дважды в жизни Пири Букри постигало такое унижение. От женщин, к которым его влекло с непонятной ему самому силой. Первый раз в родном Кяте, когда он увидел Райхану, дочь купца-христианина, отцова приятеля. Второй раз — когда встретилась на его дороге Садаф! И что за шутки судьбы: и в первый, и во второй раз его дорогу пересек один и тот же человек — обуянный гордыней, но счастливейший из людей, везучий соперник — Абу Райхан Бируни. Почему именно он, чем он взял, этот нечестивец? Ученый? Ну, пусть ученый. Но сорок лет назад, в годы их молодости, он и ученым знаменитым не был, а через сорок лет, когда они снова встретились в этом городе, когда судьба снова столкнула их, Бируни перестал быть молодым. Не встреться Пири Букри с Абу Райханом — вся жизнь пошла бы иначе. Да, да, несомненно… Он, хозяин этой девушки, за которую столько заплачено, каждую ночь валяется у ее порога, слыша ее плач, и что же еще? Слышит, как она молит: «Наставник! Наставник!» — о, молит не о спасении своем, молит в любовной лихорадке, и, когда он слышит, яд вливается в душу, сжигает тело изнутри!
А за что аллах лишил его самого большого счастья на этом несовершенном свете — счастья любви и отцовства? Разве его вина, что он калека? Кто сделал калекой? Прости, прости грешного своего раба, о всемогущий, но разве не по твоей воле сделался Пири Букри калекой?.. Сорок, нет, сорок пять лет тому назад, когда маленький, худой и босой Мухаммад, будущий ученый аль-Бируни, подметал базары, прислуживал лавочникам, Пири Букри был стройным синеглазым подростком. Да, немного бледным, да, болезненным, но горба-то на спине и в помине не было. Отец приехал в Кят с берегов Хазара[91] открыл большую лавку, преуспевал. Да простит аллах его грехи, но это отец первый возмечтал взять в жены сыну Райхану, дочь известного кятского торговца-христианина, возмечтал прибавить к своему богатству новое богатство…
Но… увы! Правду говорят, что не ищи беду — она сама всегда под ногами. Заболел он в очередной раз. Да так, что целую неделю лежал без сознания, весь горел в огне от непонятной лихорадки. Однажды очнулся — видит у изголовья убитого горем отца, а рядом с отцом — ученого вида человека в белой одежде лекаря. На грудь подростка было надето что-то похожее на панцирь, а внутри этот панцирь был наполнен чем-то мягким, похожим на теплую густую грязь.
Лекарь… Глупец, видно, был. Или шарлатан. Когда через месяц сбросили панцирь, очистили тело от черной грязи и, приподняв под мышки, поставили на ноги, мальчик, объятый ужасом, тут же снова упал на одеяло: высокий и тонкий, он теперь оказался скрюченным, прежде впалая грудь теперь выперлась и на спине вырос безобразный, пугающий людские взоры горб.
Первое время он прятался от людей из-за этого нежданно-негаданно выросшего горба, дни и ночи сидел в сыром подвале отцовской лавки. Мир стал казаться мрачней преисподней, он просил небо лишь об одном — о смерти. Даже родителей — мать и отца, и без того убитых горем, — не мог видеть! Вот когда тростниковый най стал ему единственным другом. Ему изливал он душу, жаловался на внезапно переломанную жизнь, не успевшую расцвести, ему доверял боль сердца и слезы, которые беспрерывно проливал, которые превращались в печальные звуки тростниковой дудки в две пяди длиной.
