— Молчание — знак согласия. Так одевайтесь же, мавляна!

Из-за восточных гор выплыла полная круглая луна. Огромный светло-золотой поднос рассеивал тихий, задумчивый свет на улицы и площади города. Но злобный дух, витающий над Газной в течение уже нескольких месяцев, был тут, прятался в домах богатых и знатных, таился в больших караван-сараях, откуда слышались сейчас звуки музыки, витал на перекрестках улиц у костров, вокруг которых и этой ночью сарбазы подкарауливали кого-то.

Вот почему десять всадников, среди которых был Бируни, осторожно объехали город по краю, по холмам и рощам и повернули лошадей на запад, чтобы добраться до цели кружным путем.

В молочно-белом освещении глаз едва просматривал снежные вершины вдали. Дул свежий ветерок. Вольно дышала грудь. Непонукаемый, ровно и скоро шел буланый иноходец.

Бируни и не следил за дорогой — все его мысли были заняты предстоящей встречей. Мысли, как ни странно, противоречивые, беспокойные смутная тревога, смешанная с давним чувством стыда за себя, тоже гнездилась в душе.

Султан и впрямь благодаря этому плуту, лже-Ибн Сине, стал на ноги. Впервые вчера, после долгого перерыва, появился в городе, с невиданной пышностью сопровождения проехал по улицам и площадям, в соборной мечети свершил пятикратную молитву, и, конечно, потом были попойка и объеденье невиданные… Ну, и каково будет после всего этого празднования, пусть показного и натужного, каково будет положение дорогого друга в хитроумной, коварной Газне? Шейх-ур-раис двадцать лет уклонялся от службы этому жестокосердому, а теперь, подавив гордость, должен склонить голову перед султаном, да еще и доказывать, кто истинный Ибн Сина? Его втянут, боязно сказать, но… могут втянуть в раздоры, недостойные науки, в борьбу между Хатли-бегим и визирями, борьбу, которая становится все ожесточенней и ожесточенней…

Справа от всадников показался высокий курган, гребнем воткнулась в его макушку крепость Гардиз. Проскакали мимо. Дорога пошла полого вверх, поворот — и впереди в свете полной луны, играющем на снежной вершине, сверкнули купола «храма уединения».

В круглых окошечках здания на втором его ярусе едва теплился желтоватый огонек — видно, старый астролог, мавляна Абу Талиб Фаррухи, все еще не спал.

Вопреки обыкновению, перед входом в обсерваторию стояли два нукера с пиками в руках. Всадники, сопровождавшие Бируни, быстро спешились, помогли и ему сойти с лошади, поклонились ученому, вскочили снова в седла, умчались. Растерев занемевшие ноги, Бируни вошел во двор.

Безлюдье, тишина, только ветви деревьев поскрипывают от ветра. Двустворчатая тяжелая дверь закрыта. Бируни, словно боясь разбудить спящих, тихонько постучал по двери большими медными кольцами запора. Вскоре послышалось легкое шарканье, и дверь приотворилась. Молодой историк Абу Фазл Байхаки — в кавушах на босу ногу, в летнем легком халате из домашнего полотна, — чуть-чуть покачивая каменным фонарем, вгляделся в стучавшего. Узнав Бируни, зашептал испуганно-восторженно:

— Наставник! К нам прибыл сам великий исцелитель, господин Ибн Сина! Не ложный, нет, настоящий Ибн Сина, со своим учеником.

Бируни подивился осведомленности Байхаки, но спросил о другом:

— А где гости? Отдыхают?

— Нет, наставник. Ученик внизу, отдыхает в комнате каллиграфов, а великий исцелитель наверху, в круглом зале, наблюдает за небесной сферой.

— Неужели?

— Именно так, наставник! Он сейчас занят созвездием Семи разбойников. Сказал еще: какие хорошие инструменты подобрал наставник…

Бируни медленно пошел по ступенькам лестницы, ведущей в круглый зал… С каждой ступенькой все отчетливей проступали в памяти строчки его письма к Абу Али, те самые, грубовато-нетактичные, высокомерно-поучающие, и снова его захлестывали волны неловкости и сожаления о написанном. Да еще — беспокойство насчет того, что он, Бируни, должен был и предостерегать Ибн Сину, и втягивать, помимо своей воли, в дела нечистые, далекие от научных забот. А вот Ибн Сина, истинный ученый, в первый же час, как приехал, стал заниматься не чем иным, как наукой. Наукой!

Бируни долго стоял на предпоследней ступеньке…

Он извинился за свои давние строчки: он рассказал о злосчастных событиях в столице, об интригах и кознях, но это было потом, во время беседы, длившейся до самого рассвета, и в последующих беседах, которые, будто и без перерывов, вели они на протяжении нескольких дней и которые были именно такими, какими представлял себе беседы эти и в мечтах своих Бируни. Он поведал Ибн Сине свои мучительные раздумья, излился душой перед ним. А Ибн Сина, словно зная все наперед, слушал с улыбкой печали и мудрости. Однако беседы эти были потом, а сейчас…

Бируни переступил последнюю ступеньку.

Посредине просторной комнаты, как раз под большим отверстием в высоком потолке, в удобном кресле с подлокотниками, где обычно сидел сам Бируни, теперь восседал некий старец. На голове его синел остроконечный колпак, похожий на дервишский, поверх синего халата из парчи старец накинул белый полотняный яктак[90].

На коленях старца лежала доска, а к ней пришпилена бумага с вычислениями и легкими строчками, сделанными грифельным стержнем. Зоркий глаз Бируни заметил и стержень на коврике у ног писавшего: старец спал!

Неужели усталый старец, что уронил большую лобастую голову на грудь и заснул в кресле во время наблюдений, — Абу Али? Да, он был похож и не похож на того Абу Али, которого знал Бируни. Того, кого знал Бируни, украшала небольшая, густая и черная как смоль борода, а этот сидел с бородой поседелой и во всю грудь длиной. На худом, смуглом, обычно сосредоточенно-задумчивом лице человека, которого знал Бируни, не было ни одной морщины. У этого старца лицо тоже носило печать сосредоточенности и поражало продубленностью ветрами и солнцем, но какая густая паутина морщин вокруг закрытых глаз и крепко сжатых губ — от легких, будто лица лишь коснулся резец, до глубоких следов долгих страданий. Но большой выпуклый лоб, озаренный свечой… Но с красивой горбинкой нос, тоже словно создание рук ваятеля-мастера… Нет, это Абу Али, прежний Абу Али, дорогой и близкий!

Бируни хотел тихо, на цыпочках покинуть комнату, но человек в кресле пробудился. Медленно приподнялся. Обернулся. В глубоко запавших синеватых глазах его мелькнуло изумление. А потом вспыхнула радость — в глазах и в притягательной, совсем не по возрасту яркой, откровенной улыбке:

— Ассалам алейкум, устод!

«О творец! Этот чуть хрипловатый голос — это ведь Абу Али, и улыбка такая широкая — это Абу Али, и лоб, будто купол огромный, — Абу Али, Абу Али, Абу Али!»

— Здравствуй, Абу Али!

Бируни прижал к себе высокого худощавого Ибн Сину.

— Неужели настал день, когда я и вправду увидел тебя, Абу Али?! Неужели пришел такой день?! — все повторял и повторял Бируни.

То со слезами на глазах обнимались, то, держась за руки, отрывались, смотрели друг на друга, словно не веря во встречу.

Наконец, взяв стулья, уселись — глаза в глаза.

Ибн Сина, виновато улыбаясь и не отрывая взгляда от Бируни, сказал:

— Слава богу! Снова вижу вас, как и прежде, бодрым, как и прежде, здоровым!

— Благодарен за утешение! Но… я уже не тот Абу Райхан, которого ты знал, Абу Али! Светлые дни моей жизни прошли.

— Но разве стареть — не закон природы, наставник? Мы стареем.

— Как обидно, что даже человек, названный великим исцелителем, тоже подвластен этому жестокому закону.

Ибн Сина все так же весело улыбался, грусть таилась где-то глубоко на дне его взгляда.

— В молодости, когда нам неведомо, что такое сомнение, когда наш ум еще не окреп, мы, учитель, не то что этот закон не признавали, мы ведь считали даже, что можно предотвратить саму смерть! А вот теперь, когда стали отличать черное от белого, теперь… стало ясно, учитель, что человеку не дано разгадать тайн подлунного мира. Он слишком сложен, сей бренный мир…