И, молвив все это, попугай вместе с братом улетел. Царь горевал и день и ночь. Потерял надежду на встречу со своим любимцем. И вдруг однажды тот снова прилетает. И в клюве держит росток какого-то деревца. Царь очень обрадовался. Но и попугай тоже.

— Вот, — говорит, — побывал у родных, нагляделся на них, вернулся к тебе.

Попугаю оказали почет и уважение. Потом царь спросил:

— Что за росток ты принес?

Попугай ответила:

— Царь мой, когда я решил вернуться, я попросил своих родных и подданных приготовить хороший подарок тебе. Один из близких мне попугаев сказал: „На некоем острове видел я замечательное дерево. Плоды его обладают таким свойством, что, если их съест старый, тут же станет молодым: если больной, то вмиг выздоравливаете. Я подумал, что нет лучшего подарка в мире.“

Царь обрадовался, позвал садовника, приказал посадить росток чудо-деревца и хорошо ухаживать за ним. Что садовник и сделал. Через несколько лет дерево дало плоды. Случайно вышло так: змея ужалила упавший с ветки плод. Садовник, не ведая о том, положил плод в миску и принес царю. Царь хотел его съесть. Но визирь сказал:

— Царь мой, прежде чем отведать плод, необходимо его проверить.

Дали съесть одному из слуг. Тот тут же и скончался. Царь сильно разгневался. Разругал попугая:

— Ах, окаянный! Значит, ты намеревался таким образом отравить меня?

И распорядился убить попугая. Что и сделали, Приказал царь срубить и дерево, но визирь сказал:

— Царь мой, такое дерево полезно. Это — лучшее средство против наших врагов!

У садовника был друг. Старость согнула его в дугу. Однажды он пришел повидаться с садовником. А того не было. И вот опять случай: подошел старик к тому самому дереву, видит, плоды вполне созрели, сорвал один и съел. И сразу помолодел. Садовник пришел, видит — на аллее сидит молодой парень. Рассердился:

— Кто тебя пустил в этот сад?

— Э, приятель, я друг твой, не узнал?

— Брось плести небылицы: мой друг стар, а ты молод.

— Э, приятель! В твоем саду я увидел дерево, съел его плод и стал таким молодцом. Сам изумлен этим чудом.

Короче говоря, нарвал садовник миску плодов и вместе со своим другом направился к царю. Рассказал обо всем происшедшем. Царь проверил и убедился в том, что попугай говорил правду. А первый плод был ядовит, потому что тронула его змея ядовитая. Царь сильно раскаивался в том, что понапрасну убил попугая, и всю жизнь скорбел о нем.

Когда Бируни услышал эту сказку — мудрую сказку, зовущую правителей к выдержке и справедливости, поучительную сказку, — он записал ее, думая включить в свою книгу о нравах и легендах разных народов.

Но сейчас… как сказать этой женщине, что „божественный плод“, исцеляющий любого больного, — это просто сказка, всего лишь мечта, вымысел смертных рабов аллаха, упование их на вечную молодость, которая, увы, обязательно проходит у каждого человека и ни у кого не может быть вечной.

Хорошая ли, плохая ли женщина сидит перед ним, но, подарившая ему некогда мгновения счастья, сейчас она пришла просить его помощи, — так что он ей выскажет: трезвую правду или обманную надежду?

— Госпожа моя, — Бируни не поднял взгляда на Хатли-бегим, — тысячи лет смертные ищут этот „божественный плод“. Мечтают найти его… Но никому еще не пришлось его отведать, бегим, никому…

— О создатель! Никому? Но поймите, мавляна, завоеватель половины мира, властелин сиятельный и победоносный, мучительно страдает, в страхе мечется ночами в постели, а вы… вы не умеете помочь, отказываете мне в надежде? Что за проклятая болезнь!.. Неужели свеча жизни моего высокородного брата, которому я посвятила жизнь, погаснет, подобно жизни любого нищего? Ах, мавляна… Видно, и впрямь, как говорили мне, единственная надежда на почтеннейшего Ибн Сину!

— Ибн Сину?

— Да. Вот уже три месяца, как послано за Ибн Синой! К сожалению, до сих пор никаких известий о нем у нас нет. Мы полагаемся и здесь на вас, мавляна. А еще на эмира Масуда. Вы знаете, наследник престола ныне в Исфахане, он завоевал его. А Ибн Сина был где-то там. Но почему-то до сих пор и оттуда тоже нет вестей! Говорят, он чуть ли не визирь у тамошнего правителя, жалкого Ала-уд-Давли[21]…

„Абу Али Ибн Сина!“ От этого имени все вокруг Абу Райхана Бируни буд то посветлело!

О жизнь скоротечная! Подлунный мир, полный превратностей! Сколько уже лет прошло, как они, в последний раз обнявшись, со слезами на глазах простились у ворот Гурганджа[22]! Восемнадцать? Нет, девятнадцать! Девятнадцать лет они не виделись друг с другом и, никогда друг друга не забывая, все жаждут и жаждут встречи! О, сколько счастливых часов провели они вместе во дворце хорезмшаха Мамуна[23], в бурных ученых спорах, в состязаниях поэтов, в беседах, длившихся до утра! Что же осталось от тех счастливых, полных надежд и стремлений дней? Только воспоминания! Они уже навязчивы, как сновидения… К нему, Бируни, иногда доходят отрывочные сведения о великом друге, а чуть раньше приходили — с караванами — и очень редкие, правда, письма. Не всякий купец соглашался их взять. Даже книги свои они не могут подарить друг другу! Так, Абу Райхан смог прочитать только первый том „Аль-Канона“[24],— теперь говорят, что он известен всему миру, а Ибн Сина, наверное, и не слышал даже про книгу Бируни об Индии…

Бируни пришел в себя, вернулся к разговору с Хатли-бегим:

— Да. Было бы хорошо, если б почтенный Ибн Сина стал врачевать сиятельного султана. Нет болезни, которая не поддалась бы Ибн Сине, и нет лекарства, которого он не знал бы.

Хатли-бегим закивала было головой в знак согласия, но тут же опять придала лицу своему выражение холодно-надменное.

— Но этот высокомерный лекарь с давних пор не желает приехать к нам в Газну, говорят, будто он заявил, что служит здоровью и не желает служить султану. Моего брата он просто избегает… Мне ведомо, вы с ним не раз встречались, мавляна. Следовало бы вам написать ему, дать добрый совет прибыть в Газну. А мы бы послали еще одного гонца… — Хатли-бегим на миг умолкла. Выражение глаз ее смягчилось. — Если этот мудрец желает служить не султану, а здоровью, то пусть., так будет. Долг врачевателей перед людьми и богом лечить болезни, облегчать страдания больных. Бедный мой брат! Уж которую ночь подряд не смыкает он глаз, ходит-бродит по дворцу, не ведая сна и покоя!

И опять Хатли-бегим, будто в испуге от искренних слов своих, вмиг приосанилась. Набросила на лицо черную вуаль, поднялась с курпачи.

— Я выдала вам, мавляна, то, чего никто не должен знать. Я верю вам. Верю в ваш ум и… доброе отношение… ко мне. — Хатли-бегим опустила голову. — Будем же надеяться, что милостивый аллах, тот, кто вознес нашего повелителя столь высоко, ниспошлет ему исцеление… Напишите письмо своему другу, мавляна, прошу вас. Я пришлю за ним человека… Не вставайте, лежите, мавляна, лежите, вы тоже, оказывается, больны. Занятая своим горем, я и не знала о том… Пусть бог поможет и вам, мавляна! — понизив голос, добавила Хатли-бегим и, прямая, с высоко поднятой головой, пошла из комнаты.

Бируни обессиленно вытянулся в постели…

Захватив в кулак большую, с уже заметной проседью, чуть кудрявящуюся бороду свою, Бируни крепко задумался. Свечи из ниш и со стола бросали колеблющиеся лучи на длинные, сросшиеся его брови, угловато выступающий из-под круглой тюбетейки большой лоб, Г крючковатый крупный нос. Лицо его, воинственно-нахмуренное, было похоже на лицо полководца, закаленного в — тяжелых боях и принимающего ответственное решение.

Да, вот уже несколько месяцев столица, да и не одна столица — вся страна неспокойна. Ходят тревожные и мрачные слухи о султане Махмуде, коего в мусульманском мире называют десницей аллаха и покровителем правоверных всего халифата — так поименовал его духовный вождь мусульман халиф Кадир. И вот доверенному не доверяют. Одни говорят, что он страдает неизлечимой болезнью, другие намекают на то, что султан обезумел, мания преследования терзает его. А он, всегдашний мучитель, теперь особенно капризен, непостоянен, все во дворце его живут в ежечасном страхе за жизнь свою, особенно лекари, астрологи, ближайшие советники.