— Говорят, у страха глаза велики, — продолжал между тем шейх. — Иногда люди впадают в панику, принимают за холеру или за черный мор другие болезни. Не знаю, что сейчас в Исфахане. Но если там черный мор, как рассказывает мой знакомый, путник, прошедший через Исфахан, то избавиться от него — дело очень тяжелое. Все станет ясным на месте. Ну, а лекарства, лечебные травы, какие у нас здесь есть, — все нужно собрать, разложить по коробкам и сундукам. Все повезем с собой! Путник, который пришел со мной — его зовут Шокалон, — поможет тебе.

— Кто этот путник? Он родом из Исфахана?

Вопрос почему-то заставил шейха задуматься.

— Нет, он родом из моей Бухары, — помолчав, ответил шейх. — Из Афшаны, где родился и я. Детские наши годы прошли вместе, в одной махалле. Я уехал из Бухары навстречу многим бедам, и он тоже, оказывается, перенес множество лишений.

После чего шейх поведал мне удивительную историю.

Между сыном этого бородача путника из Афшаны и дочерью одного тюркского бека разгорелась самозабвен ная любовь. Но однажды ночью какие-то люди напали на стоянку бека, похитили дочь и увезли ее сюда, в Исфахан, в дар эмиру Масуду.

— Я должен обязательно увидеть этого несчастного юношу, — твердо сказал шейх. — Обязательно… Ты еще молод, сынок, и не знаешь, какими бывают страданья любящих сердец. Говорят, кто не испытал мук любви, тот еще не родился на свет!

Я в шутку попросил наставника рассказать, что же говорит наука об этих страданиях.

— Ты напрасно улыбаешься, Абу Убайд, — сказал с мягким укором шейх. — Ты знаешь, что в третьей книге „Аль-Канона“ я описал любовь как заболевание вроде наваждения.

— Да, наставник, я помню все признаки, вами там пе речисленные: ввалившиеся глаза, веки непрерывно движутся, больной часто смеется без видимой причины или как будто видит приятное глазу и слышит приятное уху…

— Как будто… В этом все дело. Потому и наваждение!

— Ну да… — продолжал я припоминать. — Дыхание у заболевшего часто прерывается, он постоянно вздыхает…

Шейх поднял руку. Остановил меня. Задумчиво покачал головой:

— Все так и есть… И все же о любви нельзя рассказать… О ней можно слагать стихи и песни, но описать прекрасную болезнь невозможно. Вся прелесть неизъяснимого этого чувства пропадает.

Посмотрев на печальное лицо наставника, я подумал, что он не просто описал признаки прекрасной болезни, этого мучительного наваждения, он сам пережил любовь, он страдал. В юности шейх, должно быть, выглядел красавцем — высокий рост, худощавая, но сильная фигура, лицо, отмеченное печатью ума и сдержанной страстности, проникновенные голубые глаза. Я знаю, сколько женщин вздыхало о нем, искало сближения с ним. Заррина-бану, дочь Кабуса Ибн Вушмагира, правителя Джурджана, приглашала его к себе во дворец, будто для того, чтобы шейх написал книгу о способах измерения расстояний. Шейх написал заказанный трактат. А заказчица призналась в любви к ученому. Правительница Рея — Саида тоже влюбилась в него, но не получила любви в ответ. Шейх, можно сказать, из-за этого и покинул Рей.

Шейх глубоко знал женскую душу, загадочную для большинства мужчин. Потому, я думаю, знал душу, что никто лучше него не знал организм женщины и все его заболевания. Я это понял лет пять назад, когда прочитал соответствующие главы „Канона“. Сколько описано там бед, нападающих на женщин! Различные опухоли, затрудненные месячные очищения, тяжесть родов и еще большая тяжесть бездетности, и ко всему — способы лечения всех болезней, вплоть до необходимо благодетельного вмешательства ножа, с подробнейшим описанием лекарств — и самых сложных, и самых простых. Прочитав эти главы, я буквально онемел от простой мысли: ведь чтобы написать все это, нужно было выслушать, осмотреть тысячи и тысячи тяжело больных женщин, вникнуть не только в видимые, но и в невидимые признаки заболеваний. А наши женщины — как они стыдливы, молчаливы, иные женщины совсем не показываются лекарю, иные же — тянут с леченьем до тех пор, пока Азраил не появляется в дверях их жилищ. Я помню, как в Исфахане один богатый торговец глубокой ночью привез свою возлюбленную в бессознательном состоянии — днем „было стыдно“. К лечению женщин шейх относился всегда с большой чуткостью, поэтому к нему обращались чаще, чем к кому-либо…

Шейх все еще был в плену грустных мыслей. С тяжелым вздохом он сказал мне:

— Я должен увидеть и ту несчастную девушку, которую отправили в дар эмиру Масуду.

Я спросил, знает ли он бедняжку.

— Нет, я знал мать этой несчастной…

Я не осмелился спрашивать дальше.

Когда наступили сумерки, шейх удалился в шатер. После вечерней молитвы велено было зажечь свечи, принести бумагу и перо. Я понял, что душа шейха склонилась к сочинению поэзии и музыки, а для этой работы ему нужно было уединение (научным занятиям присутствие учеников отнюдь не мешало).

Я видел, как шейх шептал что-то, тихо покачиваясь и весь уйдя в себя. А я заснул на своем ложе неподалеку от входа…

Пробудился я от какого-то печального напева. Напева, похожего на плач.

В глубине шатра, низко опустив голову, сидел шейх и играл на гиджаке. Слушал его, полулежа рядом на подушках, знакомый бородач Шокалон. В отсвете догорающей свечи я заметил слезы на ресницах и шейха, и Шокалона. Они были сейчас не здесь, может быть, летали они сейчас на крыльях грустной этой песни, над родной своей далекой Бухарой.

Музыка стихла. Шейх вытер ладонью слезы, посмотрев на земляка, улыбнулся.

— Стареешь, и душа становится очень чувствительной, верно, Шокалон?

— Ты не стареешь, мавляна. У тебя получилась такая песня, что за сердце берет. Еще раз, Абу Али!

Шейх глубоко вздохнул, призакрыл глаза.

— Правду говорят: не став странником, не станешь мусульманином! — сказал Шокалон задумчиво.

— Ты спроси меня, что такое разлука, Шокалон, и что значит быть оторванным от родного очага… Закрою на миг глаза — и сразу оживают в памяти зеленые поля Афшаны, родники и арыки, где мы в детстве купались, улицы Бухары. Все время вижу во сне Джуи Мулиен, наши, родные места. А проснусь — так уже до рассвета нет сна.

— О Абу Али! Абу Али! — воскликнул Шокалон. — И Афшана, и Бухара давно уже не те, что ты знал!

— Печально… Я не могу не верить тебе. Но, что бы там ни произошло, стоит мне закрыть глаза… Нет у меня иной заветной мечты, чем еще раз увидеть родные места, побывать в садах Афшаны, почтить память покойного отца у его могилы.

— Да исполнятся твои желания, Абу Али!

— Ладно, да исполнятся, — сказал шейх. — Ты ложись отдыхай, у меня сон пропал, выйду, похожу немного…

На другой день из Хамадана доставили вьюки, которых мы ждали. Итак, мы взяли путь на Исфахан…»

Из воспоминаний Абу Убайда Джузджани

Полководец эмира Масуда — воитель и приближенный — Абу Тахир прибыл во дворец задолго до рассвета. Но дворец уже не спал. Горели каменные фонари, мерцали свечи, гремело оружие. По коридорам близ гарема бегали испуганные бледные женщины — гаремные надзирательницы. В иных углах, неслышно ступая, ходили улемы, перебирая тяжелые четки и тихо шепчась. «Ртуть… Ртуть… Красавица из Бухары ночью налила в ухо эмира ртуть», — вот что услышал Абу Тахир.

В комнате перед спальней эмира стояли, стараясь не глядеть друг на друга, врачеватели — на то указывали их длинные белые халаты из легкой ткани и напуганно-настороженный вид. Дверь в спальню была закрыта. Но слабые стоны можно было расслышать и в приемной.

Абу Тахир медленно подошел к двери, прислушался. Резким рывком открыл дверь и тут же, войдя внутрь спальни, захлопнул ее, не дав глухим стонам «выскочить» в приемную.