Запросят пощады, запросят!
Но все та же печальная мелодия — неторопливо-заунывная — лилась из горящего храма. И еще — тяжелый, дурной запах.
— О аллах! — султан схватился за сердце. — неужели затворники предпочтут сгореть, чем преклонить колени? Эй, эй, пусть выходят!.. Кричите, зовите их, пусть выходят… Впервые вижу, как заживо сгорающие поют песню!
Откуда-то от храма, из пламени — голос Бируни:
— Нет, это не песня, повелитель! Это стон рабов аллаха! Они молятся всевышнему. Они плачут, спрашивая небеса: в чем их вина, почему с ними обходятся так жестоко?
— Зря говоришь так, Абу Райхан! Это не плач безвинных рабов аллаха, это вопль иноверцев, который не дойдет до всевышнего!
— А разве иноверцы не рабы аллаха?
— Хватит, Абу Райхан! Опять затеваешь спор? Я тебя приблизил к себе, я хотел и хочу, чтобы ты нашел и позвал в Газну этого знаменитого… лекаря, вечно бегающего от меня Ибн Сину… А ты защищаешь моих врагов, перечишь мне, несчастный! Ну, так берегись!
И, сказав это, султан (он уже почему-то стоял на земле, у ворот храма) выхватил саблю из ножен, поднял ее над головой, но от неожиданно острой боли в боку забился, застонал…
Проснулся…
Большинство свечей в люстре оплыли, погасли, желтые шелковые занавеси на стенах потеряли цвет, и в большом, удлиненном помещении был разлит пугающий полумрак. Махмуду почудилось, что лежит он не в собственной спальной зале, а в какой-то усыпальнице. Тело мгновенно покрылось холодной испариной. И сердце забилось, будто вот-вот вырвется из тощей груди, а перед глазами все стоял и стоял охваченный пламенем индийский храм, в ушах все звучала и звучала заунывно-горькая песня погибающих в огне…
О аллах всевидящий! Что это с ним, грешным рабом всевышнего? По какой такой причине приснилось ему то, что случилось много лет назад? Неужто резня, устроенная тогда его победоносными воинами во имя правой веры, неугодна аллаху и есть его, Махмуда, грех, как говорил Бируни?
Султан поглаживал бок, ноющий от боли.
Уже несколько месяцев, как он страдает от этой проклятой боли. И душа неспокойна. Жизнь вдруг стала, безрадостна, ночами все естество охватывает неясная тревога, призраки прошлого являются перед глазами, пугают… Почему-то вспоминаются не добрые дела, не мавзолеи, мечети, дворцы, им построенные, не цветущие сады, разбитые в Газне, в этом лучшем городе подлунного мира, а жестокие битвы, топот коней, отрубленные головы, мертвецы, качающиеся на виселицах, разграбленные города и огонь, огонь, кругом огонь…
И боль. И страх, никогда прежде не являвшийся к нему.
Боль не отпускает и сегодня.
Да, всему причиной эта дикая боль, три-четыре месяца терзает она и тело, и душу. Правда, в последние дни два врачевателя, из Индии и Китая, несколько облегчили страдания больного: в боку немного поутихло, да и холодный, сжимающий сердце страх ежевечерний чуть от — ступил от султана. Вчера султан повелел верному визирю Абул Хасанаку пригласить музыкантов, хоть немного потешил душу. После чего Абул Хасанак, по обычаям прежних счастливых лет, завел витиеватый разговор о необходимых мужских утехах и значении их для здоровья. Будто бы, мол, есть в гареме такая роза… младшая жена бывшего правителя Бухары Алитегина, сгорает, мол, от страсти к победоносному султану… и хоть он, Абул Хасанак, осчастливленный благосклонностью и доверием сиятельного, знает, что эту младшую жену султан видеть не захотел, а держал ее в неволе лишь с одной целью — насолить старому недругу Газны, но… но… и воздержание полезно лишь в меру, да и женщина эта, по слухам, до того страстна… словом, Махмуд неожиданно для самого себя загорелся.
В самом уединенном уголке дворца «Невеста неба» была особая укромная комната. Там было множество сладострастно-женственных статуэток. А на стенах будоражили похоть бесстыдные изображения из «Алфин-Шалфии» [27] — сцены любовных ласк, нагие мужчины и женщины, удовлетворяющие страсть.
О, султан Махмуд хорошо знал эту комнату: сколько юных красавиц, разодетых в шелка, умащенных благовониями, побывало здесь с ним. Со скольких из них, трепеща от вожделения, он срывал легкие одежды! Правда, бывало все это до возраста пророка: достигнув шестидесяти четырех лет, султан, «покровитель правоверных», стал благочестив и закрыл тайную комнату. Но Абул Хасанак, как уже сказано, раззадорил султана Махмуда, и вот гаремные надзирательницы и банщицы подготовили бухарскую пленницу, и когда султан в легком халате вступил, шаркая, в комнату любовных утех, красавица уже лежала обнаженной на сложенных шелковых одеялах, — и то учли, что султан теперь мог бы раздражаться промедлением из-за раздеваний.
Крупное белоснежное тело женщины было прекрасно, глаза прикрыты, темно-русые волосы беспорядочно разметались на подушках и на красном ковре.
Султан остановился. Перевел дух. Красавица по-своему поняла его, быстро поднялась, приблизилась, опустилась прямо перед ним. Торопливо и жарко стала гладить его колени, бедра. Кровь заиграла, и высокорослый султан резко наклонился к ней, ладони легли на горячие, как огонь, плечи женщины… и тут же нестерпимая боль ударила его в бок, а потом в живот, в желудок… будто еж, который успокоился было в нем в последние дни, снова пробудился, растопырил иглы и заворочался внутри него.
…И вот тогда, прямо из той комнаты, его перенесли, положили сюда, и он лежит и мечется, и не только от боли, хотя она сильна и непрерывна, но еще от тяжких дум, от кошмарных снов, от всеобъемлющего холодного страха.
И от несправедливости, как он думал, происходящей с ним теперь.
О всевышний! Прости грешного раба своего! Но за что такие мучения? Верный раб аллаха, десница ислама и покровитель правоверных, он, султан Махмуд, долгих сорок лет боролся за истинную веру, с востока до запада наводил ужас на всех, кто не принимал веру в аллаха, единого истинного бога для человеков, и во всех странах, куда бы ни пришел, он, султан, всюду насаждал святое слово корана, и на этом трудном пути аллах давал ему победу за победой, и вот когда, казалось, наступило могущество, а стало быть, и успокоение, аллах навлек на него тяжкую болезнь… Если этот недуг и впрямь неизлечим, зачем же были нужны все победы, и все почести, и этот трон, под которым — огромное государство, и даже само дарованное — хм, дарованное? Нет, вырванное у испуганного халифа! — именование его, султана Махмуда, мечом и десницей ислама? Он, победоносный султан, нажил несметные богатства, превратил свою Газну в самый красивый город в подлунном мире, построил десятки мечетей, создал сады, подобные райским садам, возвел дворцы, вроде этого, украсил их так, что подобного не было во дворцах других властелинов. И все сие — во имя аллаха! Так неужели ниспосланная ему болезнь неизлечима?.. В свой гарем он собрал первых красавиц — из Китая и Египта, из Индии и Рума, он собрал танцовщиц, которые непревзойденны в танцах, — и мягко-лебединых, и жарко-переливчатых, «павлиньими» называл он их сам… А его, султана, музыканты, а известные миру поэты и мудрецы?
Все эти блага ты сам дал мне, всемогущий, и сам же теперь их отнимаешь у меня?
О, как жестоко!
Нет, не отнимай надежду, не отнимай!.. Вчера «садовник сада поэзии», Унсури, принес добрую весть. Прочитал в одной старинной книге, написанной на языке неверных, что на каком-то острове, среди безграничных морей, растет чудо-дерево с «божественными плодами» и кто поест плодов этого дерева… Старуха может тогда превратиться в девушку…
Правда или ложь? Один всевышний знает. Но… должно быть правдой! Чтоб не нарушалась божественная справедливость: султан Махмуд, перед которым дрожит подлунный мир, победоносный и могущественный властелин, да не умрет от болезни, что прилепилась к нему так же, как к нищим и голодранцам каким-нибудь с окраин Газны! Нет, в такое невозможно поверить! «Ас салотин зуллуллохуфил арз»[28] Для кого, как не для тени аллаха на земле, и растут где-то «божественные плоды»? Надо только найти тот остров, где они растут!
