Вначале Шауло показалось, что заключение, написанное им, недостаточно обосновано, но когда сам Собинов подтвердил ему, что он действительно пел самому барону, матрос возмутился до глубины души... Ему, побывавшему в огне гражданской войны, чудом вырвавшемуся из белогвардейского ада с выжженной каленым железом звездой во всю спину, трудно было разобраться в непонятных для него чувствах стоявшего перед ним человека со скрещенными на груди белоснежными руками. Чуть оттопыренный мизинец с розовым длинным ноготком был опоясан золотой ниткой, на которой сидел голубой сверкающий камешек.

Матросу показалось тогда, что взгляд человека был необыкновенно сверкающий, с укоризной направленный на него, тоже волжанина, с огрубевшими от ветра большими руками.

— Поедем в Севастополь, гражданин артист, разберут вас поглубже, — закончил свою беседу матрос.

Сейчас Шауло доложил членам трибунала все, что знал о Собинове, добавив при этом: «Пел бы, скажем, соловей, что с птицы спросишь? А с человека спросить надо!..»

Русаков нетерпеливо ждал конца доклада Шауло о Собинове. Когда заговорил Сергей Петрович, председатель трибунала сложил четвертушку изрисованного им листка синей бумаги и приготовился слушать.

— Мы проверили представленную нам жалобу друзей артиста Собинова и сейчас располагаем достоверными сведениями, из которых явствует несостоятельность предъявленных ему обвинений, вызванных не чем иным, как желанием наших врагов дискредитировать артиста. Больше того, нам известно, что врангелевская разведка перед эвакуацией предлагала Собинову службу в Софиевском театре оперы и балета, но Собинов не принял этого предложения и остался в России! Но вот что важно, — Бородин притушил лежавший на портсигаре дымящийся окурок, оставленный матросом Шауло, — вы уподобитесь этому окурку, если не поймете, почему Собинов, когда вы им интересовались, на все ваши вопросы ответил одной фразой: «Я не могу не петь...»

Член выездной сессии трибунала Доброхотов сутуло поднялся.

— Незаслуженно обидеть человека — это тяжкое преступление.

Доброхотов большим пальцем правой руки провел по седеющей щетине своих усов.

— Шауло хорошо подметил: всеми уважаемая певчая птица — соловушко вольна в своих поступках: поет где и когда захочется. Барон Врангель, слушая русского соловья Собинова, думал иначе: «Увезу я тебя, голубчика, в заморские края...» Получилось иное, — Доброхотов положил свою руку на плечо Шауло, — получилось, что русский соловей пел не барону Врангелю и его продажным генералам... Это понять надо... Я предлагаю, пригласить для беседы самого певца, — обратился Доброхотов к членам трибунала.

Сопровождаемый секретарем Борзовым, вошел высокий человек с вдохновенным строгим лицом. Черный костюм облегал его изящную фигуру. На предложение Русакова присесть Собинов удивленно приподнял брови и, поправив вылезавший из рукава манжет, мягко произнес: «Благодарю».

Певец не сел. Он продолжал стоять, скрестив пальцы рук, будто готовил себя к исполнению трудной вокальной партии.

О чем думал этот человек, с любопытством всматривавшийся в незнакомые ему лица сидящих за столом людей? От его внимания не ускользнул угрюмый растерянный взгляд матроса Шауло, но что он должен означать? Может быть, и другие члены трибунала присоединились к мнению матроса? Не поймут его и здесь! Вспомнил, как пятнадцатилетним юношей, получив аттестат зрелости, он оставил милый сердцу Ярославль, родную Волгу, разочарованно бродил по узким кривым улочкам Москвы, которые пересекались во всех направлениях еще более узкими переулками. Московский Кремль, Красная площадь с Василием Блаженным восхищали его. Гордость и радость за Россию, за русский народ наполняли его душу. Он готов был примириться с Охотным рядом и даже трудно выносимым затхлым воздухом охотнорядских лабазов.

В стенах университета он видел и щеголей, дворянских сынков, детей капиталистов, живших в довольстве, и студентов-разночинцев, учившихся на грошовые доходы. Но мечты о песнях, дорогие сердцу образы и воспоминания пестрого кипучего детства на берегах Волги, красочные закаты солнца и ночные симфонии пароходных гудков звали молодого студента к песням, раскрывающим красоты русской природы и глубину русской натуры.

Вихрем пронеслись в голове певца студенческие годы, его первое выступление на сцене все с тем же мучительным вопросом: «Поймут ли его?» С этим же вопросом стоит он сейчас перед новыми хозяевами новой начинающейся жизни.

Собинов перевел свой взгляд на юнца в матросском бушлате,которому люди доверили его жизнь. Русаков почувствовал на себе этот взгляд. Наступил напряженный момент. Все чего-то ждали, а тот, казалось, совсем забыл о своей роли. Всем почему-то стало неловко от затянувшейся паузы. Наконец Русаков сказал:

— Я аплодировал вам с галерки петербургского Народного дома, вы тогда пели для нас!

— Долг артиста петь для людей.

— Независимо от их убеждений? — мягко вставил Русаков.

— В Крыму пел я и хорошим, и плохим людям. Хорошие награждали любовью, а плохие требовали подписать контракт на выезд в Европу...

— Интересно, чем вы мотивировали свой отказ? — нетерпеливо спросил Бородин.

Собинов задумался, потом сказал просто:

— Любовью к родным местам... — и вдруг развел руки плавно, широко.

— Леонид Витальевич, — неожиданно вмешался Доброхотов, — давайте продолжим ваши гастроли по городам Черного и Азовского морей обновленной России, организуем народную консерваторию...

Собинов взволнованно задышал, артистически всплеснул руками.

— Коль не в клетке, то готов петь... Я не могу не петь!

— Забудьте о клетке, — вмешался взволнованный Русаков, — поверьте поклоннику вашего таланта, студенту-галерошнику...

— Между прочим, самая благодарная публика, — оживленно заметил Собинов.

Наступила пауза. Члены трибунала шептались... Затем Русаков встал, подошел к певцу и дружески протянул ему обе руки.

— От всей души желаем вам, Леонид Витальевич, успеха!..

Весна 1921 года выдалась жаркой. Уже в начале апреля за плугами и боронами тянулся хвост пыли. Душные дни заканчивались внезапными ливнями. Но утолить жажду потрескавшейся земли непродолжительный дождь не мог. Раскаты грома над Днепром напоминали недавние артиллерийские канонады.

В городе с утра воцарялся нестерпимый зной. На фоне посеревших от жары кварталов в сполохах молний зловеще поблескивал купол собора.

Глубоким вечером в такую непогоду из порта к центру шел человек. Он изредка останавливался, кося глазами по сторонам. Из-под капюшона его намокшего плаща виднелись только нос да клок бороды. Человек остановился, прощупал сучковатой палкой глубину заполненной водою рытвины на обочине дороги и, обойдя ее, направился к собору.

Вскоре ночной гость свернул в Приреченский переулок. Он замедлил ход, приблизившись к землянке. Сквозь редкую кружевную занавеску виднелась керосиновая коптилка, стоявшая на столе. Хозяин землянки что-то мастерил. Через полуоткрытое окно, хорошо промытое теплыми струями дождевой воды, донесся женский голос:

— Бога прогневили, потому и грозы ранние. Будет сухо, урожая не жди. Ни хлеба, ни работушки нету. На зажигалках долго не протянешь.

Мастеровой, вертевший в руках зажигалку, глухо ответил невидимой за занавеской женщине:

— Бог посердится и перестанет, а человеку еда каждодневно требуется. Есть нечего — оттого и зажигалки крутим.

— Люди куличи пекут! — не унималась женщина. — А в соборе, небось, полно народу — пасха ныне... Говорят, сам епископ с проповедью пожалует.

Наконец женщина вышла из-за перегородки, обратив свой усталый взор к окнам.

Человек в капюшоне отпрянул за угол, сделал несколько резвых прыжков и пошел вдоль наклонившегося забора ускоренным шагом. Где-то сзади запоздало тявкнула собачонка.

Перед собором горело два фонаря. Люди входили в просторное преддверие храма. Они наспех крестились, бережно раскрывали намокшие узелки.