Дочитав только что расшифрованную депешу, он запер ее в сейф, положил ручку и закрыл чернильницу стеклянной крышкой. Солнечный зайчик пробежал по корешку словаря Даля, что стоял на этажерке рядом с «Капиталом» Маркса, появился на спинке кожаного дивана и засверкал на жестяной кружке с букетиком степных колокольчиков.

В дверь постучали. В кабинет вошел юноша невысокого роста в морской форме. Вместо флотской форменки из-под бушлата виднелся воротничок солдатской гимнастерки. В руках он держал что-то похожее на полевую сумку.

Молодой человек водворил на место каштановую прядь волос, опустившуюся на высокий лоб, и стал внимательно изучать распростертую во всю стену полевую карту-десятиверстку побережья Черного моря. В следующий момент он уже рассматривал, картину, изображавшую кораблекрушение.

Его лицо с чистыми строгими и прямыми линиями дышало молодостью, в голубых глазах светился задорный огонек.

— Русаков Петр Петрович.

— Прямо из Москвы?

— Никак нет. Было приказано заехать в Астрахань, сдать дела по Каспийской флотилии, а затем к вам.

— Дела по Каспийской флотилии? — удивился Бородин.

— Так точно.

— У нас, товарищ Русаков, примешь дела целого отделения Черноморской флотилии в Севастополе, — многозначительно подчеркнул начальник Особого отдела.

Ему понравился голубоглазый юноша с упрямой складкой над переносицей. «Небось следователем был, а у нас будет начальником отделения», — подумал Бородин.

— В Севастополь поеду непременно, а работать, надеюсь, будем в контакте, товарищ начальник Особого отдела.

Молодой человек со смешинками в черных зрачках взглянул на удивленно поднятые брови Сергея Петровича, старавшегося разгадать странное поведение своего собеседника.

— Что-то мудришь, товарищ, предъяви направление.

Юноша не спеша вынул из внутреннего кармана бушлата документ и передал его Бородину. Тот развернул бумагу с печатным угловым штампом: «Всероссийский Центральный Исполнительный Комитет». Ниже значилось, что мандат данный Русакову Петру Петровичу, председателю Военного Революционного трибунала побережья Черного и Азовского морей. Его полномочия скреплялись подписью председателя ВЦИКа и печатью. Слева документа была наклеена фотография стоявшего перед ним молодого человека, заверенная второй печатью и той же подписью.

— С первого же знакомства ввел меня в заблуждение, товарищ председатель трибунала, — Бородин передал мандат Русакову, — я вербую кадры, а ты, братец, оказывается...

Они рассмеялись, дружески пожимая друг другу руки, как давнишние приятели. Очень быстро договорились о совместной работе. Бородин почувствовал себя в новой ответственной роли, возложенной на него по положению — член трибунала.

— Нам, чекистам и трибунальцам, дали право судить людей по законам пролетарской совести без кодекса и его статей.

— Совершенно верно, — согласился Русаков, — «Бдительность и меньше ошибок», трижды повторил мне на прощанье председатель ВЦИКа.

— Дзержинский каждого чекиста этому учит, только у некоторых наших товарищей на практике не получается. Человека судим по лицу: интеллигентное оно у него или рабочее, белый у него воротничок или серый, а про душу его забываем... Чем он живет? К чему стремится? Этого подчас не знаем. Отсюда и ошибки... Но... с каждым днем этих ошибок все меньше и меньше. Мы распознаем врага все лучше и быстрее! А пока... пока надо за эти самые ошибки моряка одного судить, невзирая на заслуги и пролетарское происхождение.

— Тяжелое преступление совершил?

— В человеке не разобрался, в контрреволюционеры записал.

Было далеко за полночь, когда Сергей Петрович зашел в свою квартиру с гостем. Когда хозяин зажег свечу, Русаков осмотрелся и, увидев в глубине комнаты рояль, торопливо направился к нему. Молодой человек взглянул на Сергея Петровича и сел за рояль.

Русаков чуть наклонил голову, его руки скользнули по клавиатуре и полилась, точно горный ручей, нежная мелодия. Когда смолк последний аккорд, Сергей Петрович положил обе руки на плечи гостя и тихо спросил:

— Долго ли учился этому волшебству?

— В гимназические годы, дома, продолжал и тогда, когда был на юридическом, мечтал стать музыкантом, а мечтам и годам нет возврата... Как видишь, ни того, ни другого не получилось. Одно время даже вообразил, что могу быть певцом. Это случилось, между прочим, когда впервые, с галерки Народного дома, услышал я знаменитого артиста Собинова. Пел он тогда свой любимый романс «Средь шумного бала случайно...»

Бородина встревожили воспоминания о певце Собинове. Друзья артиста прислали письмо из Ялты, где жил Собинов, требуя оградить его от нападок. Сергей Петрович поручил севастопольскому отделу по охране границ проверить обстоятельства дела.

— Когда я был подростком, мечтал стать путешественником, — рассказывал о себе Бородин, — ткнешь, бывало, в глобус, земной шар завертится — и кажется, будто летишь из одной страны в другую, видишь и слышишь людскую речь на всех языках.

— По морям, по волнам, нынче здесь — завтра там... — протянул Русаков.

Бородин приподнял опущенную крышку инструмента, как бы приглашая гостя вернуться к музыке.

— Ты, моряк, красивый сам собою, — пел Русаков под собственный аккомпанемент. Потом переключился вдруг на романс своего любимого певца:

Певец кончил.

— Что скажет почтенная публика?

— Скажу, что Собинова слушать не пришлось, а вот у тебя хорошо получается. Я тоже люблю петь, а вот играть не научился. Моя жизнь сложилась иначе... В этом городе я родился. Когда отца сослали, учиться перестал, пошел на завод, стал кормильцем семьи, потом и меня сослали, попал в Донбасс. В Мариуполе на металлургическом застала революция, затем — гражданская, и вот — разведчик... Нам, чекистам, суждено скоблить осевшую старую накипь, очищать человеческую жизнь от скверны.

Сергей Петрович приоткрыл бархатную штору венецианского окна. В комнату ворвалась предрассветная синева.

— Поспим часок, а в семь — подъем и в Севастополь. Дел там накопилось — уйма...

Бородин приготовил другу постель и присел в мягкое кожаное кресло. После ряда бессонных ночей Русаков мечтал об отдыхе. Сняв гимнастерку, он нащупал разорванный ворот тельняшки. Достав иглу, принялся пришивать оторванный кусок, со смехом вспоминая случай в пути.

— На станции Синельниково — проверка. Входит патруль: «Ваши документы», — обращается ко мне саженного роста «братишка». Я подаю мандат. Он читает, а затем — хвать меня за тельняшку: «Где взял, гад, такой документ, признавайся, не то в расход пущу». На мое счастье ехали со мной ответственные товарищи из Москвы, разъяснили, что это действительно я...

— Да ты уже спишь, — оборвал свою речь Русаков, услышав ровное дыхание спящего Сергея Петровича.

Коренастый матрос со шрамом на подбородке, секретарь трибунала Черноазморей Алексей Афанасьевич Борзов еле успевал записывать мнение трибунальцев. На распорядительном заседании рассматривались дела о контрреволюции, о шпионаже, о бандитизме, о нарушении границ, о диверсии, о спекуляции золотом и других преступлениях. Часть дел решено было отправить на доследование, иные назначены к слушанию в открытых судебных заседаниях. Были дела, где преступление доказано не было, нашлись и такие, которые попали просто по недоразумению. Таким оказалось и дело Собинова Леонида Витальевича, заведенное Ялтинским отделением охраны границ. Исполняющий обязанности начальника матрос Шауло получил анонимку о якобы контрреволюционной деятельности певца. Не удовлетворившись беседой с Собиновым и не проверив анонимку, он составил обвинительное заключение: «Бывший солист его императорского величества поручик царской армии Собинов Леонид Витальевич 1872 года рождения в городе Ярославле в тяжелые для революции дни оставил пост директора Большого театра в Москве и 27 сентября 1918 года выехал на Украину, а затем в Крым на гастроли, где и находился до последних дней белой армии, развлекая барона Врангеля и его генералов своими романсами».