Любочка инстинктивно догадалась, что сказала лишнее, особенно этими словами «будем брать». Но ведь перед нею отец...

Они поговорили еще несколько минут. Демидов напомнил о времени: пора домой. Он собрал со стола съедобное в большую коробку из-под печенья.

— Угости бабушку. Жди моего сигнала. Будь осторожна.

Демидов успел побриться, прежде чем раздался знакомый ему прерывистый стук.

Отец Николай. Он молча проследовал за Демидовым и, сбросив с себя шубу и шапку, опустился на стул.

— Водки, полковник!

Демидов, не спеша, выполнил его требование: наполнил бокал и поставил его перед гостем, коротко взглянув в посеревшее, осунувшееся лицо. Глаза отца Николая метали молнии.

— Возьмите себя в руки, капитан. Давайте сегодня выпьем за мое хорошее настроение. Оно давно не посещало мою душу.

Гость залпом опустошил бокал и как-то жутковато засмеялся сквозь зубы.

— Чудом, полковник, я ускользнул из этих «особых» рук... Пятерых пустили в расход на месте. Начальник милиции сам себе всадил пулю в лоб... А у вас хорошее настроение.

— Мертвые не дают показаний, — не гася улыбки, заявил Демидов.

Отец Николай сжал кулаки.

— Десяток хороших парней. Я их всех бы, как котят, в днепровской проруби потопил сегодня.

— Остановка только за десятком?

— За епископским благословением и вашим приказанием, — уточнил гость. — Я люблю действовать. Это моя стихия. Был атаман Махно, а почему не может появиться в этих плавнях на Херсонщине, скажем, атаман Иванов? Днем — отец Николай божьей милостью. Ночь настала — атаман Иванов. Отряд «Смерть коммунистам!» Как вам нравится идейка?

— Вся беда в том, что людей, подающих идеи, развелось больше, чем тех, которые способны осуществить эти идеи... Но вы, капитан, счастливое сочетание того и другого.

Отец Николай опрокинул второй стакан, не хмелея. Голос его еще больше окреп от алкоголя:

— В Большой Александровке был я на прошлой неделе. Сколотили отрядик из бывших махновцев. Сам Тягнырядно взялся за это дело. Чекисты его потрясли на днях. Епископу хлеб и мясо вез, а матросы повернули оглобли к госпиталю. Прокопий жалобу в Москву накатал. Понравился большевикам хлебушек наш! Продотрядчиков готовят в этот район во главе с секретарем укома... Менять сельхозинвентарь на хлеб собираются... Ух, как бы я их самих разменял, господин полковник!

Над городом раздавался благовест. В монастыре заканчивалась вечерняя молитва. Игуменья Виктория, чуть смежив веки, стояла на паперти с поднятой рукой. Черницы, готовые ко сну, ожидали благословения владычицы. Она внимательно всматривалась в восковые лица монахинь:

— Сестры, священный покой монастыря нарушен...

Игуменья широко раскрыла глаза, затем медленно опустила их на красивые пальцы выпестованных рук.

— Своим трудом мы добываем себе пищу, и наша община не хочет знать, что происходит за стенами монастыря. Запомните это, сестры, и пусть хранит вас бог от поклонения антихристам.

Молельный зал опустел. Только в маленьком алтаре, напротив иконы богоматери, держащей на руках младенца, все еще стоит игуменья. В стекле божницы она видит свой строгий профиль, бархатные ресницы больших увядающих глаз. Мизинец нащупывает у переносицы: тонкую глубокую морщину.

«И я могла быть такой, могла иметь сына. Зачем ты призвала меня к себе, пречистая дева?» — шептали тонкие губы Виктории.

К ней неслышно подошла горбунья.

— Матушка-владычица! Сегодня ставить на ночь лампаду к богородице?

— И сегодня, и завтра. Неугасимо должен гореть огонь перед ликом нашей заступницы.

Игуменья сделала шаг к окну, чуть отодвинула широкую штору. За окном синели просторы степи, над горизонтом увядающим багрянцем светилось облако.

— Проверь тайники, закрой все келии и иди к себе.

— Слушаю, владычица, — ответила горбунья и исчезла в темноте.

Игуменья твердым шагом направилась к себе в опочивальню.

Резким движением руки она расстегнула тугой ворот верхней одежды, устало опустилась в кресло. Ровно два года назад ее оторвали от светской жизни и бросили в эту провинцию во имя служения царству Польскому, в сане игуменьи Виктории.

Стрелки старинных часов показывали почти полночь, а Виктория, раздевшись почти донага, забросив голову на бархатную подушку кресла, все еще сидела около стола. Тонкие пальцы перебирали локоны черных волос. Она наблюдала, как догорали свечи в канделябре, и, когда одна из них, немного помигав, погасла, Виктория поднялась. На белых сводах потолка выросла огромная фигура. С некоторых пор она стала бояться самой себя, своих дум, вдруг появляющихся в голове, когда она оставалась наедине с собой. Вспоминалась Варшава, родительский дом и парк над озером.

Там она, дочь знатного воеводы, провела свое детство. Еще быстрее промелькнула юность в институте благородных девиц, оставив лишь сладкое воспоминание о первой горячей любви.

Виктория приблизила свечку к распятию, стоявшему на столе. На кресте из черного дерева, густо усеянном блестящими самоцветами и золотом, распятый Христос. Его голова наклонилась. Из-под тернового венца струились рубиновые лучи.

— Не верю в твое милосердие, — зашептала Виктория. — Но ты будешь со мной всегда, потому что тебя подарил мне он.

Она взяла выцветшее фото, прислоненное к подножию Христа. На нее смотрело лицо с ястребиным носом, с негаснущими зрачками в черных глазах. Длинная фигура молодого мужчины была облачена в военный мундир.

Виктория поднесла фотографию к свече.

— Тебе верю, одному тебе. Ты научил меня любить только себя и тебя, моего повелителя, а всех ненавидеть.

В ее памяти ожили эпизоды личного счастья. Воспоминание бросало ее в кафе-шантаны Варшавы, Парижа, Рима. Виктория в восемнадцать лет встретила на своем пути спутника и, как ей показалось, горячо полюбила его. Но какой любовью?

— Милый Шарль, — шептали сейчас, как и тогда, ее раскрывающиеся, словно бутон цветка, губы.

Она помнила о нем все, что может помнить любящее сердце женщины.

Молодой французский офицер Шарль де Манш, сын преподавателя иезуитского колледжа, учился в этом колледже до начала своей военной карьеры. Он унаследовал от отца не только твердый характер, но и гибкие связи с людьми Ватикана. Выйдя на военное поприще, значительно расширил круг отцовских друзей. Где Ватикан — там тайны. Тайны, как вещи, любят надежных хозяев.

В 1919 году де Манш состоял при штабе польской армии. Буржуазная Франция жаждала войны против Советов и искала, кого бы натравить на Россию. Строго выполняя инструкции своего правительства, Шарль никогда не забывал о себе. Добившись доверия, а затем и дружбы маршала Пилсудского, де Манш открыл себе дорогу в высшее варшавское общество. Здесь он познакомился с Викторией. О, Шарль очень ценил ее! Она мила, наблюдательна и весьма критически настроена против некоторых влиятельных особ из окружения отца. Шарль просил ее кое-что разузнать о настроениях высших шляхтичей. Наконец Шарль сделал Викторию разведчицей «Второго бюро» в Польше и «Восточного отдела» Ватикана.

Одного только не знала Виктория: ее милый Шарль никогда не забывал оформить чеки за свои разносторонние услуги при ее помощи. Де Манш получил от Ватикана солидный куш даже за то, что перебросил ее в Россию под видом игуменьи женского монастыря. Виктория, таким образом, оказалась «проданной невестой». Ее блистательный возлюбленный мог, при случае, продать целое государство, не исключая своей родины.

Вместе с шифрованными сводками из России, Виктория не переставала напоминать о сроках, просила вызвать ее к себе. Но Шарль находил все новые причины, а чаще всего отмалчивался.

Виктория зажгла еще одну свечу и снова села за стол. Она быстро исписала лист бумаги, вложила его в конверт и вывела на нем: «Его преосвященству епископу Прокопию в собственные руки». Затем растопила сургуч и хотела запечатать конверт. В дверях появилась горбунья.