— Представьте себе, ваше преосвященство, когда мы его раздели догола, привязали к скамье и стали требовать признаний, он молчал. Я облил веревку водой, она сократилась и впилась в тело. Ни звука! Мы вздернули на дыбы. Результат тот же. Я привязал по гире к каждой ноге — безмолвствует. Наконец, велел резко опустить, но так, чтобы тело, падая вниз, не коснулось пола.

— Испробуем еще одно средство. — В глазах епископа загорелись злые огоньки.

Епископ взмахнул колокольчиком. Вошла долговязая монахиня-соглядатай. Все трое спустились в подвал, по боковой лестнице.

У небольшой дубовой двери аршинной толщины отец Николай заглянул в маленький «глазок», а затем приложил к нему ухо. Когда вошли в подземную камеру и епископ занял свое место в черном кресле, отец Николай небрежно прикрыл наготу лежавшего без движения человека.

— Поднимите голову, перед вами владыка.

Отец Леонид открыл глаза, прерывисто задышал. Епископ сделал знак рукой:

— Помогите ему.

Отец Николай вынужден был встать на колени и поднять голову своей жертвы.

Монахиня окунула в ведро с водой тряпицу и покрыла ею лицо отца Леонида. Струйки воды медленно поползли по лицу, заливая глаза.

Отец Леонид конвульсивно задергался от нестерпимой боли, застонал.

Монахиня сняла тряпицу и бросила на отца Николая тупой взгляд.

— Теперь ваше слово. Последний раз спрашивает владыка, сознаетесь ли во грехах своих? — спросила монахиня.

На палачей глянули светло-голубые бесстрашные глаза.

— Не грешен я ни перед богом, ни перед святой церковью, — отчетливо прошептал он. — Терплю, яка Христос терпел.

Наступило молчание. Отец Леонид, точно выброшенная на горячий песок рыба, тяжело дышал. Яростный гнев душил епископа. Он чувствовал себя точно обессилевший зверь, не справившийся с добычей.

В клубе водников по случаю дня Парижской коммуны был доклад. После доклада начался спектакль самодеятельности. Гражданские, перемешавшись с моряками, напряженно следили за действиями, происходившими на сцене.

Бородин только что вошел в боковую дверь и, почувствовав напряженную сосредоточенность публики, заполнившей до отказа зал, прислонился к дверной нише.

Разыгрывалась сцена гибели на поле боя командира Красной Армии, получившего в штыковой атаке ранение. Перед кончиной командир голосом Грицюка наставительно беседует с каждым из своих подчиненных, рассказывает о планах построения бесклассового общества на земле, берет с бойцов клятву в том, что они донесут коммунистическое знамя до полного торжества коммунизма на всей земле.

Сергей Петрович без труда понял: пьеса эта сочинена кем-то из участников художественной самодеятельности. Исполнители несложных ролей держались на сцене кто чересчур деревянно, кто суетливо и неумело. Но большинство зрителей, не раз переживших подобные ситуации на фронтах, воспринимали игру самодеятельных актеров, как откровение, вспоминая в эти минуты каждый о своем. Волнение публики достигло предела, когда на сцену вышла сестра милосердия — в серой солдатской шинели, с сумкой на боку. Было что-то новое в походке, словах, в движениях рук и лица этой сестры. Она не изображала, а словно жила фронтовой жизнью. В голосе звучала неподдельная горечь утраты. Когда она, заплакав чистыми девичьими слезами, склонилась над умирающим и бойцы на сцене по просьбе командира стали тихо петь «Интернационал», в зрительном зале, резко скрипнув стульями, поднялось с места сразу несколько человек.

Вскоре зал грохотал в неистовом исполнении партийного гимна. Даже «умирающий» командир, уже оплаканный вдохновенными слезами Любочки, пел, хотя ему положено было по ходу действия смолкнуть навсегда. Он приподнялся на локти и пел вместе со всеми...

После окончания спектакля Сергей Петрович почувствовал острую потребность сказать Любочке какие-то приятные слова.

Он привык видеть свою сотрудницу всегда тихой, предупредительной. Последнее качество просто не нравилось Бородину. Здесь Любочка показала себя совсем с другой стороны. Бородин увидел на сцене волевую, мужественную фронтовую сестру. С этого момента Любочка стала для Сергея Петровича как бы духовно ближе.

Однако желание немедленно повидаться с девушкой появилось не только у Сергея Петровича. Когда Бородин зашел за кулисы, он заметил ее беседующей с опрятно одетым пожилым человеком, стоящим к Бородину спиной. Любочка была чем-то смущена, взор ее блуждал по сторонам, словно ища опоры. Бородин, зайдя сбоку, узнал в поклоннике Любочкиного таланта начальника опытной станции Демидова. Встретившись глазами с начальником Особого отдела, Демидов поклонился Любочке и поспешил удалиться.

Девушка легко и обрадованно подскочила к Бородину сама, протянула ему обе руки. Сергей Петрович вдруг почувствовал, что пальцы девушки горячие и влажные.

— Вы прекрасно справились со своей ролью, — сказал Бородин.

Новоявленная артистка как-то сжалась от его слов, взгляд ее, вспыхнувший было радостно, когда она приблизилась к Бородину, потух, скользнул по согбенной фигуре уходящего Демидова.

Подавая пальто девушке, Бородин осторожно полюбопытствовал, намекая на беспокойство, мелькнувшее в лазах Любочки:

— Вас чем-нибудь обидел этот человек?

— Что вы? — изумилась девушка. — Он просто предложил проводить меня домой.

Она закусила губу, словно жалея о сказанном.

— В таком случае я могу лишь пожелать вам приятной прогулки, — четко произнес Бородин.

— Не вздумайте от меня уходить, Сергей Петрович, — горячо прошептала Любочка. — Если бы вы не подошли ко мне, я все равно разыскала бы вас сегодня.

— Я собирался на ночь в море, — уклончиво заметил Бородин.

Когда они вошли в переулок, Любочка продолжала разговор.

— Знаете, о ком я все время думала, когда репетировала пьесу?

— О командире, конечно, — не очень размышляя над своими словами, ответил Бородин.

— Вы угадали. Но о каком командире?

— О том, который должен был умереть под звуки «Интернационала», но все же не умер, вопреки замыслу драматурга и стараниям актеров.

Любочка засмеялась, обегая блестевшую впереди лужу.

— И это правда!.. — Девушка стояла, поджидая Бородина, лукаво засматривая ему в лицо. — Только не вся правда. Я думала о вас, товарищ комиссар... Мы как-то дежурили в отделе с Иваном Андреевичем Китиком. Он рассказал мне, как выносил вас из-под огня в бою, как вы просили оставить его, потому что польская конница приближалась... Ох, как мне было страшно тогда, как страшно за вас.

— В самом деле? — смущенно проговорил Бородин, беря девушку под локоть. — Мало ли хороших людей погибло на войне, не мне чета.

Он глубоко вздохнул, потревоженный воспоминаниями.

— Вот я присела на одно колено перед раненым командиром на сцене, — продолжала о своем Любочка, — а сама думаю о вас. И слова просятся сами, хочется унести от смерти...

— Играли вы искренне, глубоко, — очнувшись от своих дум, проговорил Бородин.

Так они несколько минут шли молча, потом Любочка сказала тихо-тихо, полуобернувшись к своему провожатому:

— Я очень люблю, если бы вы могли меня понять...

— Постараюсь, — сдерживая неожиданно появившееся любопытство, ответил Бородин. — Думаю, что я вас всегда понимал.

— Очень, очень люблю... театр, — продолжала Любочка. — Мне кажется, играть на сцене — это такое счастье!.. Но для того, чтобы быть актрисой, мне кажется, надо быть необыкновенным человеком: и жить не так, как все, и одеваться, и по земле ходить иначе...

— Да, да, возможно, — чужим голосом согласился Бородин, ожидавший от девушки других слов.

Та, в свою очередь, поняла, что тема их беседы становится Бородину неприятной, а, возможно, просто непонятной.

— Сергей Петрович! — помолчав немного, снова заговорила Любочка. — А вам не страшно здесь со мной? Мы почти на окраине, а ведь за нами могут следить...