— Что на ноги? — строго спросил Демидов.

— Полусапожки! — ответила Виктория, проворно извлекая из саквояжа новенькую дамскую обувь с высокими отороченными голенищами на блестящих застежках. Полусапожки были положены на кучу свертков, которые Демидов складывал отдельно.

В это время мимо двора с гиком и свистом пронеслась ватага детдомовцев. Из хаоса шумов отчетливо выделился пронзительный кошачий визг. Это маленький Сережа, любимец Грицюка, давал о себе знать.

Демидов скрипнул зубами от злости, а Виктория нервно задернула штору.

— Где отец Николай? — спросил Демидов.

— Ждет вас в подвале...

Демидов бросил нетерпеливый взгляд на часы, потом на разбросанные по кровати вещи и вдруг распорядился:

— Сложите, Виктория, в чемодан, как было... Накормите дочь... А ты, Люба, переоденься... нам скоро выезжать.

— Папа, я никуда сегодня не собиралась, — мягко возразила Любочка, чувствуя, как неистово заколотилось сердце.

— Умница! — похвалил Демидов, едва сдерживая раздражение. — Такие вещи не делаются на виду. Матушка Виктория поможет тебе переодеться. Через час отплываем в море.

— А как же бабушка? — испуганно спросила Любочка. — Не могу же я ее бросить, оставить... — Ей хотелось добавить: как ты когда-то оставил всех нас, всю семью, пускаясь в безвозвратное путешествие по мутному потоку.

— Дочь моя, — вставила слово Виктория, подходя к Любочке и снова обнимая ее жесткими руками за дрожащие плечи. — Найдется и твоей бабушке место в монастыре.

Но Демидов словно чувствовал в молчании дочери какое-то сопротивление, неподатливость.

— У нас свой особняк... Понимаешь: свой особняк на берегу озера Балатон... Ты будешь принимать гостей в роскошной вилле, кататься по озеру на собственной яхте...

— За ослушание родителей нас ждет вечная мука, — глухо вторила отцу Виктория.

— Я все брошу, — перебивая игуменью, продолжал Демидов. — Мне надоело скитаться по свету, как бродяге. Я пошлю к черту всех своих шефов. У меня много денег... Теперь я хочу купить это все... и для тебя... и пожить спокойно.

— Укроти гордыню свою... Смирись! — наставительно гудела Виктория.

Демидов выхватил из чемодана пачку каких-то бумаг и потряс ими перед лицом дочери.

— Если ты меня любишь, отец, ты должен остаться, — спокойно сказала Любочка.

— Здесь?! — нервно воскликнул Демидов, швыряя бумаги на дно чемодана, — в этой дыре? Пойти на поклон к чекистам, когда у меня в руках миллион?! Ха-ха-ха!.. — Он вдруг жутковато захохотал, опускаясь на кровать рядом с раскрытым чемоданом.

В это мгновение под окном, уже затемненным сумерками, опять прозвучал пронзительный кошачий визг.

— Да мы эту голытьбу сотрем в порошок! — кивнув рукой на окно, прохрипел Демидов. — Они у меня забрали все. Но родную дочь я как-нибудь вырву на свободу. Не хочешь сама — насильно увезу. Не понимаешь сейчас — разберешься после. Благодарить будешь. Делай все, что прикажет матушка Виктория! Я сейчас вернусь.

— Поклонись в ноги родителю, — рокотала над ухом Виктория.

Любочка подняла голову, чтобы решительно повторить свое последнее «нет», но дверь без стука распахнулась. Горбунья визгливо запричитала, стиснув виски ладонями:

— Спаси нас, всевышний, от антихристова нашествия: кажись, матросы с «чекою» нагрянули... Вас, владычица, к себе требуют...

— А отец Николай где?! — выкрикнул Демидов, хватаясь за револьвер. Он со злобной укоризной глядел на дочь, пока горбунья объяснила:

— В погребе он, сердешный, со своими причиндалами. Огольцы проволочки его посметали и каменьями двери приперли. Наружу отца Николая не пущают.

— Задержите матросов в прихожей, пока дочь выйдет к беседке, — четко распорядился Демидов игуменье. — Ведите ее через потайной вход в палисадник.

Эти слова уже были обращены к горбунье.

— Папа, остановись! Они нас не тронут, папа!

Но Демидов выскочил за дверь.

Оставшись наедине с горбуньей, Любочка оробела больше, чем в присутствии озлобленного и решительного отца. Горбунья уперлась плечом в угол и чуть сдвинула его с места. Затем распахнула дверцы шкафа, указывая на образовавшийся темный пролаз:

— Лезь, спасай свою душу!..

— Отстаньте, бабушка! Я никуда не полезу, мне страшно!

Во дворе раздались револьверные выстрелы.

В монастырские ворота барабанили прикладами моряки.

Монашка ухватила девушку костлявыми руками за запястье, шепча:

— Иди, голубушка, не то родитель твой вместе с расстригой Николаем порежут всех нас, и тебя, безгрешную, не пощадят. Зверье они!

Монахине удалось подтянуть Любочку к раскрытому шкафу.

Любочка схватила сапожок с узорной оторочкой и в отчаянье стала бить им горбунью по рукам, по голове, по лицу.

— Уйди! Вы все здесь зверье! Пусти!

Но монашка рычала в ответ, обнажая кривые пожелтевшие зубы, мотала головой и упрямо тащила девушку в подполье.

Любочку обуял ужас. Она закричала.

В этот момент оконная рама, выбитая чем-то тяжелым, с грохотом упала на подоконник. Тонко зазвенели, рассыпаясь по полу, стекла. В оконном проеме показалась усатая физиономия матроса. Он был без головного убора, лицо и руки кровоточили.

— Жива, голубушка! — обрадованно воскликнул он и добавил торопливо: — Скорее лезь ко мне сюда, прямо через окно. Один бандит с черного хода в монастыре скрылся. Не наделал бы тебе беды, доченька.

Любочка, как маленькая, упала матросу на руки. Он выхватил ее из монастырского застенка. Горбунья ловила девушку за руки, потом, махнув рукой и перекрестив оконный проем, юркнула в подполье сама.

Матрос с Любочкой, между тем, бежали по двору к погребу. Вход в погреб был ярко освещен бездымным костром: кто-то догадался зажечь неподалеку сноп камыша.

Когда они приблизились к костру, то прежде всего увидели Грицюка. Комсомолец сидел на камне боком к пламени, сгорбившись от боли. Над ним наклонилась женщина с растрепанными волосами, в изодранной одежде, и перевязывала лоскутом кровоточащее плечо. Чуть поодаль стоял открытый цинковый гроб, а в нем — радиопередатчик, опутанный антенной. Труп отца Николая лежал рядом с крышкой гроба.

Любочка с матросом бросились к Грицюку, стараясь помочь. Женщина в изодранной одежде подняла голову, и Любочка увидела перед собой знакомое лицо цыганки. Оно было в кровоподтеках, из разорванного уха с колыхающейся большой серьгой сочилась кровь. Глаза цыганки заискрились радостным огоньком.

— Жива, милая, завяжи потуже вот этот узелок...

Грицюк застонал, жалобно приговаривая:

— Не сдался живым гад... Ох, и попадет от начальника.

— Не горюй, милай, — успокаивала цыганка. — Сама за все отвечу...

Бородин стал неузнаваем. Его щеки ввалились, заострились скулы. Складка на переносице придавала лицу озабоченность.

Сергей Петрович не мог простить себе неудачу с Демидовым, этим хитрым, умным и опасным агентом вражеской разведки. «Тяжелая ошибка! Можно было предположить, что заклятый наш враг сбежит? Он, конечно, чувствовал, что его скоро раскусят и что он уже в окружении. Предвидеть все мы не смогли. Но ведь без этого качества разведчик неполноценен». Эта мысль неотступно преследовала начальника Особого отдела.

Сегодня начальник охраны границ вернулся из очередной поездки по побережью. Было далеко за полночь, когда закончилось оперативное совещание. Надо было подготовить докладную в Москву, но пальцы неожиданно разжались, уронив на стол карандаш. Ноги отяжелели. Бородин с трудом поднялся и, напрягая все силы, добрел до дивана. Перед ним каруселью закружились отделения, пункты, заставы с большими и малыми пограничными городами, и каждый докладывал: «Все в порядке, граница на крепком замке...»

— А как понимать частые задержания контрабандистов? — спрашивал Бородин, и сам себе отвечал: «В Одессе, говорят, легче вести борьбу с любой банной, чем с нашей контрабандой». По побережью, точно акулы, всплывали вражеские подводные лодки. В его разгоряченном мозгу возникла совсем недавняя картина встречи пограничного катера с одной из них, успевшей подобрать в море неизвестного человека. В неравном бою чудом спаслось сторожевое суденышко от вражеской мины.