Кадоган жаловался, что заключение мира между Советским Союзом и Финляндией «создало ситуацию, которую мы не в состоянии использовать в своих интересах. Благодаря этому русские смогут сблизиться с Германией и поставлять ей больше сырья». В итоге весной 1940 года были разработаны планы совместного англо-французского налета на бакинские нефтяные промыслы, причем это нападение на Советский Союз имело цель подорвать экономические ресурсы Германии²². Полагали, что уничтожение нефтяных промыслов Баку и Батуми «окажет решающее воздействие на советскую военную мощь и жизнь страны». Перспективы были столь заманчивы, что Форин оффис пренебрег своим собственным предостережением, что этот акт «почти наверняка приведет к союзу между Германией и СССР». «Совсем не обязательно, — утверждал Кадоган, — что эта акция усилит какую-либо из сторон в военном отношении или что Германия сможет благодаря этому получать больше ресурсов из России, чем сейчас». Ни один из аргументов, выдвигаемых против этого плана, не принимал в расчет перспективу создания германо-советского союза. Больше опасались обострения отношений с Италией и Турцией и возможного ответного удара по позициям Англии на Ближнем Востоке.

Весьма цинично утверждалось, что «для прямого нападения на Кавказ необходимо спровоцировать Советское правительство, если оно по собственной глупости не даст нам реального повода для совершения военной акции»²³. По окончании «зимней войны» военное министерство стало проявлять крайнюю воинственность, рассматривая войну с Россией в качестве лучшего способа прекратить военные поставки в Германию²⁴. Немного времени потребовалось вездесущему Майскому для того, чтобы ознакомиться с этими планами, и он, без всякого сомнения, сообщил о них в Москву²⁵. Удивительно, как можно было рассматривать такие рискованные планы, притом что угроза со стороны России, по мнению Генштаба, была минимальной и отдаленной.

Всесторонняя оценка периода между подписанием пакта и операцией «Барбаросса» позволяет сделать вывод, что в руководстве Англии возобладали те, кто рассматривал пакт в качестве прелюдии к прочному германосоветскому союзу. Удивляет только, что английское правительство, как будто пренебрегая драматическим поворотом событий, не собиралось ничего менять во внешней политике страны. Пакт вызвал даже скрытое удовлетворение тем, что Россия и Германия оказались партнерами по ту сторону баррикад. О последствиях этого для Англии не думали. Как заметил заместитель министра иностранных дел Англии Р.А.Батлер, англичане — «народ гордый, и радуются, когда мир вооружается против них»²⁶. Сам он известен тем, что постоянно проводил мирный зондаж в отношении Германии. Итак, не перемены, а преемственность характеризовала отношения с Советским Союзом после начала войны.

Пророчество о том, что Германия и Советский Союз объединят свои усилия в войне с Англией, основывалось на двух скорее потенциально, чем действительно опасных моментах. Первый касался ущерба, нанесенного советским экспортом военных материалов в Германию британской стратегии, направленной на поддержание эффективной экономической блокады. Однако, каковы бы ни были истинные размеры этой торговли (историки еще не пришли к единому мнению), Уайтхолл не придавал этому особого значения²⁷. Со своей стороны Министерство по проблемам военной экономики считало, что, подвергая Россию экономическому бойкоту, Англия затрудняла Советскому Союзу возможность маневрирования, увеличивая его зависимость от торговли с Германией. Наконец Форин оффис придерживался мнения, что даже если бы Россия проявила готовность пожертвовать своими партнерскими отношениями с Германией, Англия не смогла бы предоставить ей соответствующую экономическую компенсацию²⁸.

Другой момент имел далеко идущие последствия для будущего хода событий. В условиях «странной войны», когда непосредственной угрозы Британским островам не предвиделось, особое внимание придавалось влиянию отношений Советского Союза с Германией на имперские и стратегические позиции Англии на Ближнем и Среднем Востоке. Традиционные империалистические интересы прикрывались сильными идеологическими предрассудками, которые разделяли Чемберлен и его кабинет. В день подписания пакта Риббентропа-Молотова британский посол в Берлине Невилл Гендерсон откровенно заявил об этом в частном письме:

«В настоящее время Правительство Его Величества находится на распутье. Мы должны помочь Польше, но не доводить ее до уничтожения из-за того, что ненавидим и боимся нацистов. В конце концов мы должны подумать о Британской империи… прежде чем думать о нацистах и о зыбучих песках Восточной Европы. Там в конечном итоге бандиты передерутся между собой»²⁰.

Точно так же и Генштаб выступал за защиту тех регионов, «которые могут быть заражены вирусом большевистской доктрины»³⁰.

Находящееся в плену предвзятых идей британское правительство игнорировало попытки зондажа со стороны Советского Союза и предпочитало проводить традиционную политику «умолчания», заключавшуюся в том, чтобы «не реагировать и по возможности избегать трений»³¹. Тем самым британская дипломатия не смогла понять и использовать в своих целях сложный дуализм политики Сталина, направленный, с одной стороны, на восстановление маневренности, с другой стороны — противодействие возможному англо-германскому блоку. Такую политику можно было успешно проводить лишь до падения Франции. После этого боязнь спровоцировать Германию, а также угроза сепаратного соглашения между Англией и Германией, парализовали Сталина.

Оценка положения, которой руководствовалась Англия, проистекала не от отсутствия информации о советских намерениях, а скорее от закостеневшей, глубоко укоренившейся концепции³². Советско-германский пакт рассматривался, как доказательство воскрешения «общности судеб» в традициях Брестского и Рапалльского договоров. Интересно отметить, что германский посол в Москве граф Вернер фон Шуленбург с сожалением проинформировал свое правительство в начале 1940 года о том, что Советский Союз искренне намерен «придерживаться нейтралитета… и по возможности избегать всего, что могло бы втянуть его в конфликт с западными державами»³³.

Поведение Англии лишь в какой-то мере можно объяснить жесткой позицией французского правительства. В разгар острого внутриполитического кризиса французам во что бы то ни стало нужна была эффектная победа, желательно подальше от собственных границ. В начале 1940 года их отношение к Советскому Союзу стало откровенно агрессивным, советский посол был объявлен «персоной нон грата». Именно по инициативе Франции английская делегация неохотно согласилась исключить 14 декабря Советский Союз из Лиги Наций, и был выдвинут план нападения на кавказские нефтяные промыслы³⁴. Однако поддержка французских предложений объяснялась также отсутствием в рассматриваемый период у британского кабинета особого интереса к России. Это безразличие было следствием разочарования Чемберлена во внешнеполитической деятельности и неумелыми действиями Форин оффис, которое предоставило своим чиновникам необычно большую свободу в разработке внешнеполитического курса вообще и политики в отношении Советского Союза в частности³⁵. Серьезного внимания заслуживают также разного рода попытки восстановить посреднические контакты с немцами во время «странной войны».

Эта стратегия основывалась на патологическом желании правительства Чемберлена, жертвы «комплекса Мюнхена», искупить прошлые ошибки. Основываясь на сомнительных данных о том, что Россия является верным союзником Германии, британский кабинет ухватился за возможность искупить умиротворение Германии демонстрацией твердости по отношению к действиям России в Финляндии. Когда заместитель министра иностранных дел по связям с парламентом Р.А.Батлер положительно отреагировал на просьбу Советского Союза о посредничестве в конфликте, он получил упрек от Кадогана за то, что занимается «новым умиротворением». Точно так же и Чемберлен осудил русских за их «обычные коварные и трусливые» методы, «скопированные с гитлеровских ухищрений в Польше и Чехословакии»³⁶.