Прибегая к своей обычной риторике, Суворов следующим образом представляет большие усилия, предпринятые для создания воздушно-десантных войск: «Если вам кто-то скажет, что генералы собрались на западных границах для проведения «контрударов», так вы ему про генерала Жадова напомните, который сменил горнокавалерийскую дивизию в Средней Азии на воздушно-десантный корпус в Белоруссии. Неужели воздушно-десантные корпуса предназначены для контрударов или для отражения агрессии?»⁴⁸.

Воздушно-десантный корпус был создан Тухачевским и, вероятно, по этой причине был расформирован после чисток. Он отлично вписывался в стратегию «глубоких операций». Судьба боя решалась маневренностью, умением быстро переносить военные действия в тыл противника. Воздушно-десантная дивизия дополняла маневренные действия механизированных и бронетанковых корпусов, направленные на дезорганизацию тыловых частей обороны противника и создание помех для их перегруппировки. Парашютно-десантные войска не должны были углубляться на большие расстояния, во всяком случае не в самую глубь Европы. Парашютный десант должен был приземляться в оперативной зоне, ограниченной 30–50 километрами, и действовать в радиусе не более 150 километров. В 1940 году Сталин сделал последнюю попытку восстановить их былую славу, видимо, с учетом успешных действий немецких парашютистов на Крите, в Голландии и Франции. Воссозданная на Украине бригада, на которую ссылается Суворов в качестве примера агрессивных намерений Сталина, была совершенно недостаточно подготовлена. Половина призывников не совершила ни одного прыжка с парашютом, а остальные прыгали по одному-два раза. 22 июня они были абсолютно небоеспособны и вынуждены были действовать в пешем строю, как при Халхин-Голе⁴⁰.

Восхождение Гитлера к власти привело к полному пересмотру концепции «будущего потенциального противника» и способствовало усовершенствованию доктрины. Угроза нависла не только над Советским Союзом, и идеологическая сторона конфликта подверглась быстрой эрозии. Деление на «фашистов» и силы «западной демократии» свидетельствовало об отходе от ленинских принципов, не усматривавших качественных различий в капиталистическом блоке, и способствовало созданию новых союзов. Коллективная безопасность стала ярко выраженным элементом советской стратегии. Не подталкивание к войне, которую потом можно было бы, по утверждению Суворова, использовать в качестве «ледокола» мировой революции, а сохранение мира любой ценой становилось целью политики. Германия, Италия и Япония без обиняков назывались потенциальными агрессорами. Нейтральные государства представлялись потенциальными жертвами фашистской агрессии, а принадлежавшие к четвертой группе Англия и Франция рассматривались как потенциальные союзники, несмотря на их явно империалистическую политику⁵⁰.

Коллективная безопасность стала одним из основных компонентов советской военной стратегии. До 1938 года считалось, что договоры о взаимопомощи с Францией и Чехословакией и создание единого фронта против Германии могут предотвратить войну. Когда в системе коллективной безопасности начали появляться трещины, и война стала приближаться, открыто заговорили о наличии немецкой угрозы. В результате советские стратеги переключили внимание на создание эффективной оборонительной системы.⁵¹ Основой стратегии стал перехват инициативы на ранней стадии войны. Проигрывались различные сценарии, большинство из которых касалось действий по выходу войск из окружения, в которое они попадали после нападения на Советский Союз. Сценарий, которого боялись больше всего, рассматривал быструю и эффективную мобилизацию и развертывание войск с обеих сторон, что приводило к тупиковому положению. В этом контексте предусматривались превентивные действия. Нацеленность на превентивный удар была лишена агрессивной направленности, поскольку он считался законным лишь в случае начала мобилизации и развертывания войск противником. Самая угрожающая перспектива, заслуживающая внимания, предвосхитила реальную ситуацию 1941 года. Сталин опасался повторения 1914 года. По мере того, как приближалась война, все более зловещим казалось повторение ситуации, когда «один из противников осуществляет нападение полностью развернутыми вооруженными силами в тот момент, когда другая сторона, опасаясь возможности «спровоцировать» войну началом мобилизации и сосредоточением войск, еще не завершила развертывание главных сил и вынуждена делать это в ходе начавшейся войны, в результате чего первый получает все преимущества захвата стратегической инициативы»⁵².

Пакт Риббентропа-Молотова до сих пор рассматривается в свете последствий войны для Восточной Европы, которые едва ли можно было в то время предвидеть. Кроме того историки все еще находятся под впечатлением возмущения, охватившего Западную Европу после заключения пакта, и некритично воспринимают распространившееся в настоящее время мнение, что русские связали судьбу с Германией¹.

Для подтверждения советского попустительства немецкой агрессии западные историографы часто используют такие эпизоды, как например, тосты, произнесенные Молотовым за успехи вермахта, совместный парад Красной Армии и вермахта в Брест-Литовске после раздела Польши, выдача польских коммунистов Германии и историю о последнем поезде с стратегическими товарами, который прошел в Германию в ночь на 22 июня. Однако ни эти факты, ни оценка Молотовым пакта, как «поворотного пункта в истории Европы и не только Европы», не следует принимать за чистую монету². Какой бы циничной и неразборчивой ни была в то время советская политика, эти эпизоды отражают сложности, с которым столкнулись русские после заключения пакта. Подписание пакта, как мы видели, было выбором наименьшего из двух зол.

Однако пакт с Германией породил у России чувство уверенности, передав в ее руки эффективный контроль над буферной зоной. Советское руководство рассчитывало повысить свою военную готовность, пока Германия и Англия будут вести военные действия³. Ошибочность этого расчета впервые проявилась, когда Польша оказалась поверженной еще до мобилизации британских экспедиционных сил. Последовавшая вслед за этим «странная война» отнюдь не рассеяла опасений русских. Они едва ли могли исключить возможность того, что Чемберлен, которому они абсолютно не доверяли, поддастся соблазну договориться с Германией и подтолкнет ее к экспансии на Восток⁴. В результате, когда немцы убеждали Сталина вторгнуться в Польшу, он проявил осторожность и нерешительность. Отказавшись от стремления сохранить Польшу в качестве буферной зоны, он тем самым выступал заодно с Германией. Германия же могла попытаться заключить соглашение с Англией и Францией, возмущенными советской акцией. Таким образом, не исключалось, что Сталин окажется втянутым в войну с коалицией западных стран в условиях, когда положение на его восточных границах оставалось неопределенным. Кроме того, он прекрасно понимал, что Красная Армия слаба. Эта картина сильно отличается от того, что так усиленно пытается доказать Суворов: решимости Сталина двинуться на Польшу⁵.

Не следует также забывать, что рамки германо-советского Договора о дружбе и границах от 28 сентября были ограничены, и он рассматривался не как военный, а как «экономический союз». Демаркация польских границ и настойчивое стремление Сталина разграничить сферы интересов в Прибалтике и Бессарабии стали для немцев предупреждением не затрагивать здесь советские интересы. Следует также отметить, что если немцы рассматривали соглашение о разграничении сфер влияния как приглашение к их фактической оккупации и аннексии, то русские добивались политических гарантий и создания там своих военных баз⁶.

Немногим известно, что в это же время русские продолжали стремиться к достижению соглашения с Англией и недопущению «второго Мюнхена». Вторжение в Польшу представлялось как направленный против Германии оборонительный шаг. Кроме того личное вмешательство Сталина заставило Риббентропа изменить свое выступление о ходе советско-германских переговоров, из которого Запад мог предположить соучастие Сталина в немецких военных приготовлениях. Хотя историки снова пытаются представить советско-германский пакт как безнравственный, но сердечный союз, на самом деле усилия немцев заручиться политической поддержкой России и использовать в своих целях пункты договора о дружбе, успеха не имели. Сталин и Молотов неоднократно отклоняли предложения немцев посетить Берлин⁷. Во время многочисленных бесед с английским министром иностранных дел лордом Галифаксом советский посол в Лондоне Иван Майский признавался, что «быстрота» немецких завоеваний «очень удивила» русских, ни в коей мере не желавших победы немцев. Кроме того было конфиденциально заявлено, что России «не улыбается будущее, когда ее ближайшим соседом станет мощная, победоносная Германия»⁸.