Совершенно очевидно, что Сталину поступало огромное количество подобных сообщений, которые сейчас не спешат извлекать из московских архивов; смешиваясь с сообщениями, свидетельствовавшими о подготовке к войне, они запутывали общую картину. Хотя они и не отрицали возможность войны, но разжигали в Кремле надежду на то, что войну все еще возможно оттянуть. Они усиливали впечатление того, что подготовка к войне все еще не закончена. В такой обстановке Сталин просто-напросто отказывался верить разведывательной информации.

Когда, например, нарком государственной безопасности В.Н.Меркулов направил Сталину основанное на информации надежного источника, работавшего в штабе германской авиации, донесение, указывающее, что все военные мероприятия Германии по подготовке вооруженного выступления против СССР полностью закончены и удар можно ожидать в любое время, Сталин взорвался. Он предложил Меркулову: «Можете послать ваш «источник» из штаба Германской авиации к е_ матери. Это не «источник», а дезинформатор. И.Ст.»⁴⁹. Сталин теперь цеплялся за отрывочные и противоречивые сообщения разведки, где говорилось о недостатках в боеготовности вермахта. Он заявлял также, что немцы вряд ли начнут военные действия в то время, когда их танковые, авиационные и артиллерийские части все еще дислоцированы далеко от границы⁵⁰. Более того, все время назывались различные даты нападения. Англичанам, например, оперативная информация решающего значения поступила из данных радиоперехвата германских передач всего лишь за три дня до начала военных действий. Такое положение, казалось, оправдывало осторожность Сталина при осуществлении планов развертывания⁵¹.

Из оставленных С.К.Тимошенко фрагментов воспоминаний, а также выпущенных в полном виде мемуаров Жукова встает живая картина Кремля в канун войны. Они не оставляют сомнения, что нарком обороны и начальник Генерального штаба в полной мере понимали нависшую угрозу. И безуспешно предпринимали попытки помешать развертыванию наступательной немецкой группы путем осуществления в полной мере своих планов мобилизации и развертывания. Сталин действовал совсем не как поджигатель войны, каким его изображает Суворов. Он постоянно сдерживал свои вооруженные силы после того, как в середине мая были проведены мероприятия по мобилизации. Он опасался, что ситуация может быстро выйти из-под контроля. В начале июня Тимошенко и Жуков представили Сталину большую подборку данных разведки, разоблачавших намерения немцев. На Сталина они не произвели никакого впечатления. Он перебил их, буркнув: «А у меня есть другие документы», и отбросил от себя разведывательные сводки. Сталин отмахнулся от информации, поступившей от Зорге, «пошутив», что в Японии Зорге «уже обзавелся заводиками и публичными домами и соизволил сообщить даже дату германского нападения — 22 июня. Прикажете и ему верить?»⁵²

13 июня Жуков и Тимошенко, наконец, набрались храбрости и потребовали от Сталина выдвижения войск в соответствии с планом прикрытия границы. Сталин отказал, предложив им читать завтрашние газеты. Когда они на следующее утро добрались до газет, то испытали настоящее потрясение, увидев коммюнике ТАСС, отражавшее тот же уверенный тон, который содержался в речах Сталина перед выпускниками военных академий в Москве за месяц до этого. Жуков описывает эту их встречу со Сталиным в своих мемуарах в приглушенном тоне, слишком спокойном по сравнению с тем, что происходило на самом деле. Эта встреча является иллюстрацией процесса принятия Сталиным решений, его безжалостного, нетерпеливого и оскорбительного обращения с военными. Тимошенко позже вспоминал, как они с Жуковым прибыли на заседание Политбюро, захватив с собой карты. Жуков, уверенный и хладнокровный, начал доклад. Он говорил о тревоге, охватившей войска; призывал Сталина привести армию «в полную боевую готовность». По мере того, как Жуков говорил, Сталин все более впадал в раздражение, нервно постукивая по столу своей трубкой. Наконец, он взорвался. Он подошел к Жукову и крикнул ему: «Вы что, нас пугать пришли войной или Вы хотите войны, Вам мало наград или званий?» Жуков тут же утратил собранность, оборвал речь и сел. Тем не менее Тимошенко взял слово и заявил, что если оставить войска в той дислокации, в которой они находятся сейчас, то нападение вермахта приведет к катастрофе. При этих словах Сталин разразился целой тирадой, которая не только показывает его жестокость, но и дает нам представление о его внутреннем мире:

«Сталин вернулся к столу и грубо сказал: «Это все Тимошенко делает, он настраивает всех к войне, надо бы его расстрелять, но я его знаю, как хорошего вояку еще с гражданской войны (мы с ним встретились, — сказал маршал, — еще в Царицыне в 1918 году). — Все, — сказал Сталин. — Я ему сказал: что Вы же сказали всем, что война неизбежна, на встрече с выпускниками академий. Вот видите, — сказал Сталин, обращаясь к Политбюро, — Тимошенко здоровый и голова большая, а мозги, видимо, маленькие, — и показал большой палец, — это я сказал для народа, надо их бдительность поднять, а Вам надо понимать, что Германия никогда не пойдет одна воевать с Россией. Это вы должны понимать», — и ушел.

Потом открыл дверь, высунул рябую голову и громко сказал: «Если вы будете там на границе дразнить немцев, двигать войска без нашего разрешения, тогда головы полетят, имейте в виду», — и дверь захлопнулась⁵³.

Жуков пишет, что Сталин казался уверенным в том, что «Германия по уши увязла в войне на Западе, и я» — говорил он — «верю в то, что Гитлер не рискнет создать для себя второй фронт, напав на Советский Союз. Гитлер не такой дурак, чтобы не понять, что Советский Союз — это не Польша, это не Франция и что это даже не Англия и все они, вместе взятые». Позиция, которую занимали Тимошенко и Жуков, вызвала у Сталина гневную реплику: «Вы что же, предлагаете провести в стране мобилизацию, поднять сейчас войска и двинуть их к западным границам? Это же война! Понимаете вы это оба или нет?»⁵⁴ Таким же образом, в ночь на 14 июня, после опубликования коммюнике, он не дал разрешения адмиралу Кузнецову, народному комиссару ВМФ, привести Балтийский флот в состояние боевой готовности. Сталин, которому Майский только что сообщил о реакции в Лондоне на отзыв Криппса, не исключал возможности немецкого нападения. Но он был всецело под воздействием навязчивой идеи о том, что Англия вынашивает замысел вовлечь Россию в войну⁵⁵.

9 июня английская разведка получила новые сведения, на основе которых она сделала вывод, что «концентрация немецких войск против России ведется с огромной скоростью и энергией». Но даже тогда Иден решил опубликовать эту информацию лишь с целью «способствовать сопротивлению русских», очевидно — против уступок перед лицом немецкого ультиматума⁵⁶. Чтобы англичане не думали, что идут германо-советские переговоры и не ускорили бы собственные переговоры с немцами, Майский сообщил 10 июня Идену, что «между Германией и Россией не существует военного союза и он не планируется. Более того, Советское правительство в настоящее время не ведет переговоров с германским правительством о каком-либо новом соглашении, ни экономическом, ни политическом». Такая информация, однако, поставила серьезную дилемму. Если сосредоточение немецких войск у советских войск означало войну, то англичане могут соблазниться начать собственные усилия по достижению мира или способствовать повороту немцев на Восток⁵⁷. Очевидно, русские надеялись, что их заверения приведут к тому, что английская пресса оставит эту тему. Вместо этого они столкнулись с обилием спекуляций вокруг приезда Криппса.

Ощущение Майского, что Англия отчаянно пытается вовлечь Россию в войну, казалось, было подтверждено в ходе его бесед с Иденом 13 июня — после возвращения Криппса и непосредственно перед выходом коммюнике ТАСС. На Майского произвела сильное впечатление «кампания в прессе в связи с приездом Криппса…», и он «выразил сожаление, что намерение Идена воспрепятствовать «спекуляциям» газет по этому поводу, о которых, — пишет Майский, — он мне говорил 5 июня, не нашло практического осуществления». Это, очевидно, укрепило его ощущение, что слухи раздуваются Черчиллем. Майский предупредил Идена, еще до публикации коммюнике ТАСС, что «сообщения такого характера, которые появились вчера, не будут поняты в Москве и к ним отнесутся с возмущением». На этот раз, однако, Иден пригласил Майского для того, чтобы сообщить ему о возросшем за предыдущие 48 часов потоке разведывательных данных. Сосредоточение немецких войск, подчеркнул он, «может быть предпринято для ведения войны нервов, а может быть и для нападения на Россию». Иден, как казалось, отчаянно пытался внушить Майскому свою убежденность, что характер этой разведывательной информации показывал действительное намерение немцев совершить нападение. Однако Майский, занятый мыслями о кампании в печати, сразу же отверг предложение Идена о помощи, которое могло быть еще одной попыткой вовлечь Россию в войну. Предложение Идена, заметил он, «предполагает сотрудничество» между двумя странами, которое, как он считал, было «преждевременным». Однако, Иден продолжал настаивать. Он объяснил, что раньше у него было такое же мнение, как сейчас у Майского, однако информация, ставшая известной в самые последние дни, заставила его изменить свои взгляды. Майский, на которого давило тяжкое бремя необходимости правильно оценить характер этой информации, настойчиво потребовал от Идена дальнейших доказательств намерений Германии, причем «как можно раньше, либо сегодня либо в выходные дни». Иден не понял, насколько срочный характер носит просьба Майского о дополнительной информации; он пообещал проконсультироваться с Черчиллем и Генеральным штабом о передаче разведывательных данных⁵⁸.