…С товарищеским приветом И.Майский»⁵³.

Человеческий фактор, столь важный в советской политической культуре, представлен на страницах дневника мало, в отличие от очень личностной и выразительной для читателей оценки политической жизни Лондона.

Некоторые факты были почерпнуты мною из дневников Майского и Димитрова и других документов личного характера: например, о встрече Жукова и Тимошенко со Сталиным на заседании Политбюро в середине июня и др. Можно надеяться, что в будущем появятся новые интересные материалы.

Отнюдь не собираясь в последующих главах скрещивать с Суворовым шпаги, я хочу лишь дать альтернативную интерпретацию событий накануне операции «Барбаросса», которая бросает серьезный вызов теории «превентивной войны» и позволит читателям составить об этом собственное мнение.

Хотя в данном исследовании главный акцент делается на решающих 1939–1941 годах, необходимо кратко ознакомить читателя с основами советской внешней политики в период между двумя мировыми войнами. Первое десятилетие после революции характеризовалось активной переоценкой внешней политики. Большевики столкнулись с огромными трудностями, пытаясь примирить две противоположные задачи: экспорт революции за пределы границ России и прозаичную необходимость выживания в рамках существующих государственных границ. Первоначально в основу внешней политики была положена теория перманентной революции Льва Троцкого. Эта концепция основывалась на том, что революция в России, слабейшем звене в цепи капитализма, не будет надежно защищена, пока революция в промышленно развитых странах Запада не устранит опасность империалистической интервенции. Поэтому построение социализма в экономически отсталой России зависит от успеха революций в этих странах.¹ И тем не менее с самого начала советская внешняя политика характеризовалась постепенным, но последовательным переходом от откровенной враждебности по отношению к капиталистическим странам к мирному сосуществованию с ними, основанному на взаимной выгоде. Вначале это рассматривалось как тактический и потому временный шаг. Однако временная и реалистическая новая экономическая политика (НЭП) оказалась первой в серии «передышек», которые были облачены в разные идеологические одеяния: «социализм в одной стране», «единый фронт», «народный фронт», «великое содружество», «оттепель», «разрядка» и совсем недавно — «гласность». Удлинение таких «переходных» периодов приводило к постоянной и последовательной эрозии идеологических постулатов советской внешней политики.

Пока сохранялась вера в неизбежную мировую революцию, большевики воздерживались от формулирования принципов внешней политики. Троцкий презрительно относился к своей должности комиссара по иностранным делам. Он не придавал значения установлению дипломатических отношений с капиталистическими государствами, судьба которых, по его мнению, была уже решена. «Победоносная революция, — утверждал он, — и не подумает добиваться признания со стороны представителей капиталистической дипломатии». В зажигательной речи перед изумленными работниками вновь созданного Комиссариата иностранных дел он объявил о своем намерении опубликовать секретные договоры с империалистическими правительствами, напечатать революционные памфлеты, а затем «закрыть лавочку» и всех уволить². Но уже к 1926 году Министерство иностранных дел Англии отметило восхождение «сильного, сурового, молчаливого» Сталина в качестве бесспорного лидера партии. «Не удивительно, — говорилось в документе министерства, — что поражение фанатичной большевистской оппозиции свидетельствует о переходе к внешней политике с использованием «национальных инструментов»³.

Расхождение между заявлениями Троцкого и мнением Министерства иностранных дел Англии отражает перемены, которые претерпела советская внешняя политика в первое десятилетие после революции и которые заслуживают рассмотрения. Основная посылка Суворова, на которой он строит свою концепцию, состоит в том, что существует прямая связь между воинствующей и идеологически заряженной программой Ленина, выработанной в Швейцарии во время первой мировой войны, и гипотетической революционной войной Сталина 1941 года, которая воплощала эту политику в жизнь. Невежество Суворова проявляется в том, что он представляет Брестский мир «началом жесточайшей гражданской войны»⁴. Истина же заключается в обратном. Первоначальное мнение, что внешняя политика и официальное признание капиталистическими странами не нужны в мире, сотрясаемом революцией, начало меняться с конца 1921 года, а с 1924 года утвердился трезвый взгляд о необходимости достижения «модус вивенди» в отношениях с другими странами. Как ни странно, уже во время внутрипартийных дебатов по Брест-Литовскому договору в 1918 году Сталин был единственным большевистским лидером, поддержавшим Ленина во мнении, что «революционного движения на Западе не существует, нет фактов, один только потенциал, но мы не можем рассчитывать на потенциал». Он также пессимистически относился к перспективам революционных событий в Германии в 1923 году⁵.

Брест-Литовск означал начало медленного, но последовательного смягчения революционной фразеологии. В 1921 году последовало введение НЭПа, в 1922 году Россия участвовала в Генуэзской конференции, на которой была сделана попытка восстановить экономическую систему Европы. Слабое развитие торговли и нехватку внешних займов, необходимых для перестройки советской экономики, удалось преодолеть путем провозглашения правовых и политических реформ, которые подорвали идеологические ценности, но проложили путь иностранным концессиям. Провозглашение Лениным и Георгием Чичериным дипломатии, основанной на «мирном сосуществовании» и отказе от вооруженных конфликтов, серьезно ослабили революционные доктрины⁶. Главной задачей армии стала защита достижений революции в России, а не экспорт революции на штыках в другие страны⁷. Несмотря на свое революционное происхождение и организацию, большевистское руководство предложило Западу концессии и стремилось к заключению длительных экономических, торговых и политических соглашений, которые привели бы к реинтеграции России в европейское сообщество⁸.

Совершенно очевидно, что Сталин следовал курсу, выработанному Лениным. Как мы видели, все ссылки Сталина на войну как на средство для распространения революции проистекали от «страха перед войной» и имели исключительно оборонительное звучание. Вопреки утверждениям Суворова, Исполком Коминтерна смягчил свою идеологическую линию в соответствии с политикой коммунистической партии и советского правительства. Он открыто заявил, что коммунистическое движение в Европе может сыграть «важную роль в борьбе со всеми попытками интервенции против СССР»⁹.

Стремление Сталина установить приоритет умеренной дипломатии, вместо того, чтобы поощрять идеологическую непримиримость, проявилось в замене Чичерина на Литвинова, сторонника прозападной ориентации в Наркоминделе, что официально произошло в 1928 году. Несмотря на различия в складе ума, темпераменте и социальном происхождении, Литвинов и Сталин с самого начала выступали за осторожный, прагматический подход во внешнеполитической деятельности.

Вскоре после смерти Ленина Сталин высказал свою точку зрения на внешнюю политику, которая отразила его темперамент и сильную националистическую ориентацию:

«Несомненно, что универсальная теория одновременной победы революции в основных странах Европы, теория невозможности победы социализма в одной стране, — оказалась искусственной, нежизнеспособной теорией. Семилетняя история пролетарской революции в России говорит не за, а против этой теории. Теория эта неприемлема не только как схема развития мировой революции, ибо она противоречит очевидным фактам. Она еще более неприемлема как лозунг, ибо она связывает, а не развязывает инициативу отдельных стран…»¹⁰