Что-то произошло в ее желудке, но она не обратила на это особого внимания.

– О чем ты говоришь? Ты пытаешься убедить меня в том, что Сэм знал, что мы собирались его ограбить.

– Он знал об этом и хотел, чтобы мы это сделали. Он поджал, а затем скривил губы, но это была не улыбка.

– Ты что, Каллахан, думаешь, я так тебе и поверю? Он намекнул мне, что знает кое-что, еще тогда, много лет назад, когда мы случайно встретились в Вашингтоне. Но если бы он знал все о нас, то он бы этим воспользовался. Он вряд ли захотел бы, чтобы мы залезли в его дом и утащили драгоценности его жены.

– Он и не собирался делать так, чтобы мы брали драгоценности. И он очень хорошо этим воспользовался, Рокс. Он воспользовался этим для того, чтобы я платил ему за то, что когда-то стоял у него на пути. За то, что расквасил его поганый нос. За то, что унизил его. Он воспользовался этим для того, чтобы навредить всем вам за то, что имели наглость приютить его, пытались сделать из него человека, а потом изгнали.

Новое чувство пришло к ней, более сильное, чем презрение, и все же холодное, совершенно холодное.

– Если он точно знал, что мы воры, почему же он не указал на нас своим благочестивым пальцем?

– Ты хочешь, чтобы я рассказал тебе, как работает его голова? Я на это не способен, – пытаясь держать себя в руках, чтобы говорить спокойно, Люк отвернулся. На столе стояли три оловянные кружки и лежали разукрашенные шары. Он начал отрабатывать свой старый номер, продолжая разговор. – Могу предложить только просвещенную догадку. Если бы он тебе отомстил и тебе бы не удалось уйти от правосудия, то он был бы счастлив увидеть тебя в тюрьме. Учитывая репутацию и славу Нувелей, о тебе, скорее всего, трубили бы газеты, телевидение.

Она шмыгнула носом, но он даже не взглянул в ее сторону. Его руки работали все быстрее и быстрее. – Но больше всего ему хотелось увидеть тебя несчастной. Самой несчастной на свете. Он давно обо всем знал. По крайней мере несколько месяцев.

– Но откуда? Мы ведь даже тени подозрения на себя не бросили. Как этот второразрядный политикан обо всем догадался?

– С моей помощью, – Люк сбился. Он отошел назад, размял пальцы, затем возобновил тренировку. – Он напустил на меня Кобба.

– Кого?

– Кобба. Мужика, с которым жила моя мать, когда я сбежал из дома, – он посмотрел на Роксану осторожно-равнодушным взглядом. – Мужик, который отводил душу избивая меня, – пока я не отвалил. А, бывало еще, запирал меня, или к трубе в ванной приковывал. Это он продал меня за двадцатку пьяному извращенцу.

Лицо его побелело, стало каменным. Слова эти звучали страшно. Он произносил их ровным, пустым голосом, из-за чего кровь застыла у нее в жилах.

– Люк! – она потянулась было к нему, но тут загрохотал стальной наручник. – Люк, отпусти меня!

– Пока все не выслушаешь, не отпущу. Все без остатка, – он снова взял кружку. Его почти не удивили еле заметные вмятины на олове в месте, где он сжал кружку пальцами. Значит, все-таки есть стыд, подумал он. И всегда будет, так же как эти крохотные вмятинки. – Помнишь тот вечер, Рокс, когда шел дождь? Ты рассказала мне о подонке, который издевался над тобой. Я тогда взбесился, потому что знал, что это такое, когда тебя к чему-то принуждают. И я даже мысли не допускал, что ты… что кто-то может сделать это с тобой. Я тогда обнял тебя, целовал. Я пытался сдержаться, но я так хотел тебя. Я хотел тебя всю целиком и все, что с тобой связано. И в ту минуту, в ту потрясающую минуту я подумал, что, может быть, у нас с тобой получится.

– И получилось, – прошептала она. Наручник, казалось, все плотнее и плотнее сжимается вокруг ее сердца. – Это было замечательно.

– И тогда я увидел его, – Люк снова поставил кружки на стол. Фокусы – фокусами, а правда – правдой, подумал он. – Он прошел мимо нас и посмотрел на меня. Я понял, что не получится, может быть, вообще никогда. Поэтому я отправил тебя домой, а сам пошел за ним.

– Что… – она закусила губу, вспоминая о том, насколько Люк был пьян тем вечером, – и ты не…

– Убил его? – он взметнул голову и улыбнулся. Она похолодела. – Если бы я это сделал, тогда все было бы гораздо проще. Сколько мне тогда было, двадцать два или двадцать три? Бог ты мой, да мне как будто опять было двенадцать, так он меня напугал. Он требовал денег, и я давал ему деньги.

Она внезапно почувствовала облегчение.

– Ты платил ему? Зачем?

– Затем, чтобы он помалкивал о том, что знает. Чтобы не пошел в газеты и не рассказал о том, что я продавал себя.

– Но ты ведь не…

– Да разве правда имеет какое-нибудь значение? Меня продали. Меня использовали. Мне было стыдно. – Он оглянулся, но глаза его уже не были равнодушными. Вихрь чувств в них пронзил ее сердце. – И мне до сих пор стыдно.

– Но ты же ни в чем не виноват.

– Я был жертвой изнасилования. Иногда этого бывает достаточно, – он пожал плечами, как бы пытаясь избавиться от этого воспоминания, но этот жест получился неуклюжим. – Вот я и платил ему. Всякий раз, когда он присылал открытку. И я посылал ему сумму, указанную на этой открытке. Когда ты перебралась ко мне, я всегда сам брал почту. На всякий случай.

Сочувствие, иссякнув, сменилось шоком.

– Постой-ка! Ты хочешь сказать, что он шантажировал тебя и после того, как мы сошлись? Он делал это все время, и ты мне ничего не сказал, – рефлекс, и больше ничего, заставил ее сделать выпад в его сторону. – Значит, ты не совсем доверял мне, если ничего мне не сказал?

– Черт возьми! Мне же было стыдно. Стыдно за то, что со мной произошло, стыдно, что мне не хватило смелости послать его подальше… Я испугался, что ему надоест держать меня на привязи, и он выполнит свою угрозу и расскажет прессе о том, что Макс… – он оборвался на полуслове и выругался. Он не собирался заходить так далеко в разговоре.

Стыд и гнев охватили его.

Роксана тихо, протяжно вздохнула. Она испугалась, очень испугалась, оттого что знала, о чем он сейчас скажет. Но она хотела в этом убедиться.

– Что Макс, что, Люк?

Так уж и быть, подумал он, выложу ей все. И тогда вопрос о доверии больше не встанет.

– Что Макс использовал меня в сексуальном плане. Краска гнева отхлынула от ее лица, и оно стало бледным как стекло. Только глаза сверкали, темные и грозные, как тучи перед бурей.

– И он был способен на такое? Он был способен на такую ложь про тебя и папу?

– Не знаю. Я не мог рисковать, вот и платил. А тем, что платил, сделал только хуже самому себе.

Она закрыла глаза.

– Что может быть хуже?

– Дело в том, что Кобба на меня навел Уайатт, он же всем и заправлял. Я этого не знал, хотя, конечно, должен был догадаться, что Кобб не настолько умен, чтобы придумать такую тонкую штуку, как шантаж. Всякий раз, когда они поднимали ставки, я платил без звука. Но Уай-атта и это не устраивало. Он копнул поглубже, чтобы узнать, как это так мне удается безо всяких разговоров платить больше ста тысяч в год.

– Сотню… – от самой мысли у нее перехватило дыхание.

– Я заплатил бы вдвое больше, чтобы остаться с тобой, – когда она взглянула на него, то поняла, что это только половина ответа, – а еще, чтобы ты не видела, какой я трус, и что кто-то смог выковать цепь, из которой я не в силах освободиться, – он отвернулся и заговорил медленно. – Меня использовали. Я так и не узнал, взял ли назад клиент Кобба свои деньги за меня или нет, но меня все равно использовали.

– Я это знала. Я говорила тебе, что всегда об этом знала.

– Ты не знала, чего мне это стоило. Внутренне. Да еще и шрамы у меня на спине, – он пожал плечами и отвернулся. – Они ведь все равно, что татуировка, Рокси. Напоминание о том, откуда я родом. Но я не хотел, чтобы ты смотрела мимо них. Я хотел быть непобедимым в твоих глазах – ив своих тоже. Это была гордость и одному Богу известно, сколько я заплатил за нее.

Она теперь сидела спокойно. Наручники на ее запястьях были лишь временным ограничителем, который легко открывался с помощью ключа. Оковы на гордости Люка были куда прочнее.