Эта работа считалась унизительной, бывший барон просто хотел нам досадить, а может, получил специальные указания лагерного начальства поучить белоручек-интеллигентов уму-разуму. Обо всем этом я, конечно, не догадывался и выполнил порученное мне задание добросовестно, как выполнил бы любую другую работу. Староста ни к чему не мог придраться, как ни старался.

— Принято! Можете идти! — буркнул он.

Но я не ушел, а, напротив, сделал шаг вперед:

— Позвольте обратиться с просьбой?

Староста опешил, но затем милостиво согласился:

— Излагайте.

— Прошу дать мне возможность выполнять эту работу каждый день.

У барона отвисла челюсть, он уставился на меня, как на марсианина:

— Каждый день? Почему?

— Я люблю работать.

Моя откровенность настолько его ошеломила, что он воспылал ко мне странной симпатией и, разумеется, сделал прямо противоположное: ни в сортировочном бараке, ни позже, уже на постоянном месте жительства в блоке «Д», где начальствовал его приятель, меня ни разу не назначали мыть полы и туалеты. Более того, мне каждый день теперь выделялась добавка к обеду, которую я с немалыми уговорами впихивал в Лаци Дюлаи. Его надо было подправить, а я в этом не нуждался, покрывшись жирком за месяц, проведенный в тюрьме на улице Чоконаи.

Лагерь для интернированных оказался для меня хорошей школой. Я наблюдал за его обитателями, слушал их разговоры и рассказы о прошлой жизни, знал об их надеждах и планах на будущее. Впрочем, эти планы можно было скорее назвать туманными мечтаниями — стояла еще только зима 1953 года.

Между тем собравшаяся здесь компания интернированных по своему составу существенно отличалась от тюремной. По меньшей мере половину составляли коммунисты, в том числе и такие, которые большую часть жизни отдали борьбе за свои идеалы. Вот имена некоторых из них, которые я запомнил: Тибор Лее, прокурор; Лайош Паткош, генерал-майор, один из руководителей железнодорожного ведомства; Шандор Пер, сотрудник министерства внешней торговли; Михай Губица, полковник полиции… Тут же рядом, в соседнем блоке, помещались такие деятели прошлого, как Лайош Гофман, известный журналист крайне реакционных взглядов; Дюла Шомольвари, писатель-националист, бывший при Хорти руководителем венгерского радио; Дюрка Кормоци, прожженный авантюрист, тайно вербовавший и отправлявший террористов для Израиля; мой однофамилец адвокат Лайош Сабо, член бюро «Венгерской национальной общины», которого в случае успеха переворота прочили в президенты республики. Было там два-три провокатора из военной контрразведки и несколько высших чиновников и бургомистров, служивших при Хорти. Чтобы дополнить этот пестрый список, упомяну еще графа Дьердя Сечени, отпрыска знаменитого рода. Во времена Хорти он был главой комитета Зала, а здесь, в лагере, оказался подонком и подлецом, готовым за лишний кусок доносить на своих же товарищей по несчастью. Недаром после событий 1956 года он был включен американцами в «комитет пяти» при ООН, столь бесславно занимавшийся «венгерским вопросом», а затем в качестве награды за свою службу назначен директором клуба при радиостанции «Свободная Европа».

Если не считать некоторых моментов, в целом в Киштарче не было столь острых столкновений между отдельными группами заключенных, как в тюрьме. Сказался, видимо, тот факт, что уровень культуры и образованность людей, сидевших в лагере, были сравнительно высокими, поэтому стычки, случавшиеся между идейными противниками, носили довольно мирный характер, отношения в целом были более человечными, а дискуссии более корректными.

Лагерь для интернированных отличался от тюрьмы еще и тем, что заключенным разрешалось получать в передачах книги. Сколь велика эта привилегия, может оценить лишь тот, кому долгое время доводилось испытывать голод по печатному слову. В остальном же режим содержания был более строгим. Закрашенные доверху стекла окон почти не пропускали света, и мы были лишены радости видеть солнце и небо над головой. Источники новостей с воли были полностью перекрыты, мы жили здесь, вблизи Будапешта, словно Робинзон Крузо на своем необитаемом острове.

В условиях строгой изоляции даже у самых заядлых фантазеров пропадало желание строить радужные планы на будущее. Конечно, в глубине души каждый из заключенных продолжал верить или надеяться на освобождение, и это было единственным моральным фактором, поддерживавшим наш дух и смысл существования. Надежда всякий раз брала верх над отчаянием.

Но надежды бывают разные. Между двумя образовавшимися лагерями (пусть это не покажется читателю упрощением, но дело обстояло именно так), между коммунистами и некоммунистами, коренное различие состояло в том, что последние втайне надеялись, что борьба за власть в верхах партии, возглавляемой тогда Ракоши, приведет к тому, что социализм как система со временем изживет себя и рухнет. Коммунисты же искали причину кризиса не в идее, не в принципах общественной системы, а в личности человека, превратившегося из вождя рабочих масс в единоличного диктатора, опьяненного своей властью.

При всем том коммунисты отнюдь не отрицали необходимости диктатуры.

— Диктатура пролетариата, — говорили они, — не самоцель, а лишь средство, неизбежное и необходимое. Если бы вы, буржуазные политики, внимательно читали Маркса, то многое поняли бы из происходящего сейчас в Венгрии. В нашей стране рухнул многовековой эксплуататорский строй, на его месте возникла временная, не сложившаяся еще государственность. Возникло множество конфликтов и проблем, а разрешить их способна только диктатура пролетариата. Такова историческая необходимость, — утверждали они.

— Допустим, — возражали мы. — Однако вы, хотя и превозносите эту диктатуру, сами оказались ее жертвами и сидите теперь в лагере вместе с нами!..

— А ваша беда заключается еще и в том, что вы плохо знаете не только Маркса, но и Ленина, — отвечали нам. — В той исторически закономерной обстановке, которая возникла в Венгрии после освобождения ее от фашизма, народ должен был сам создать свои органы власти. А поскольку он принялся за решение этой задачи, не имея никакого опыта, эти органы оказались далеки от совершенства. Они действуют, зачастую руководствуясь лишь классовым чувством ненависти к эксплуататорам. Отсюда и ошибки, а порой и перегибы. В годы французской революции Робеспьер приказал казнить Дантона, а затем и сам погиб на эшафоте, но от этого великая революция не перестала быть тем, чем она была и осталась для человечества — выразителем стремлений народа к свободе, зарей рождения нового мира, прогрессивного устройства общества. И если смотреть вперед, народная революция, происходящая у нас в Венгрии и выражающая чаяния трудящихся масс, аналогична всем другим революциям, ибо является частью истории. Она переживет и преодолеет все свои ошибки, ошибки эти забудутся, а достигнутые завоевания и результаты останутся на благо новых поколений…

Меня потрясла и вместе с тем вызвала чувство искреннего уважения к этим людям их неистребимая вера в идею, жертвами которой они стали и именем которой их держали здесь, в лагере, осужденными без суда.

Что касается веры, то подобная вера в идею была и у меня, только прежде, а не теперь. Различие состояло в том, что репрессированные коммунисты сохранили свои убеждения, хотя и потеряли личную свободу. Их товарищи и единомышленники, засадив их за решетку, не обманули их, не предали, не бросили на произвол судьбы. Все грехи, им приписанные, проистекали из одного источника — из культа личности.

Со мной же дело обстояло совсем иначе. И чем больше я размышлял и сравнивал, тем разительнее выступала эта разница. Таких, как я, искренних энтузиастов демократии по западному образцу, «друзья» всячески побуждали к политическим действиям, которые заведомо вели в тупик. Мы не получили помощи от так называемого «свободного мира», политические заправилы которого нуждались только в таких союзниках, которые были им выгодны и могли принести реальную пользу. К этому выводу я пришел после неудавшегося бегства в Австрию и после нескольких лет, проведенных в тюрьмах и лагерях. Никакой «идейностью» здесь и не пахло, в этом я убедился и в дальнейшем. Исходя из решений Ялтинской и Потсдамской конференций, мы должны были понять, что посулам наших западных «друзей» нельзя верить ни на грош. Они провоцировали нас, и только.