Мистер Хилл с невозмутимым спокойствием дослушал до конца перевод моей пламенной речи.

— Вы политик, — прозвучал его ответ, — а потому должны знать, что между благими пожеланиями и суровой реальностью пролегает глубокая пропасть. Ваша смелость и убежденность поможет ее преодолеть. Но вы должны учитывать, что и у нас тут работают разные люди. Среди них вы найдете в вашей борьбе и друзей, и противников. Меня вы можете считать одним среди первых.

Когда мы вышли из кабинета директора, Арпад находился в экстазе. Уравновешенный по природе, привыкший скрывать свои чувства и сомнения под маской внешней флегматичности — в этом я потом убедился, — он был прямо-таки в восторге:

— Ты покорил нашего шефа, ей-богу, покорил!

Он тут же организовал для меня еще одно интервью на радио, и мне опять выплатили солидный гонорар. В заключение он нашел выход и с квартирой:

— Вот что я тебе предложу. Пока ты не устроился на постоянную работу, отдельной квартиры тебе не видать. Но тут недалеко, в Урлитцергассе, есть одно заведение, называется «Ледигенхейм»…

— И что же это такое?

— В дословном переводе — «пансион для одиноких мужчин». В действительности же это нечто похожее на ночлежку. Заведение это не слишком отличается от лагеря для беженцев, но по крайней мере там чисто. Ты напишешь для нас три-четыре статьи, получишь гонорар, этих денег на месяц-полтора тебе хватит. А за это время что-нибудь да произойдет.

Так по протекции «Свободной Европы» я попал в «Ледигенхейм» — пансион для одиноких мужчин.

Не хотел бы я увидеть его еще раз даже во сне!

Четырехэтажное здание внутри состояло как бы из одного огромного помещения, под одной крышей, не считая двух туалетных комнат по краям. На всех этажах вдоль внутреннего балкона, словно соты, лепились тесные комнатушки, отделенные друг от друга фанерными перегородками. Вместо перекрытия сверху их покрывала проволочная сетка. В целом пансион больше походил на гигантский крольчатник, чем на жилище для людей. Проволочная сетка над каждой клеткой ограждала от воров, но не защищала от храпа и пьяных криков, не говори уже о запахах. Тот смешанный аромат пота, алкогольных паров и прогорклого табачного дыма я не могу забыть и по сей день.

Но зато здесь было чистое постельное белье, а в туалетных комнатах можно было принять душ. Именно это выгодно отличало пансион от лагерных бараков. За годы жизни, а особенно в период подготовки к выезду, я усвоил, насколько важны бывают сведения, полученные от швейцаров, консьержек, дворников и портье. Во все времена именно они были первыми информаторами полиции, а потому отношения с этим разрядом людей имеют первостепенное значение. Поселившись в «крольчатнике», как я его назвал, с первых же дней я постарался использовать любой повод, чтобы «отблагодарить» обслуживающий персонал за еще не оказанные мне услуги, при этом в размерах, значительно превышавших мои скромные возможности. Результат не замедлил сказаться. Уже в конце второй недели один из консьержей доверительно шепнул мне, что в пансионе есть несколько комнат поприличней, с отдельным входом, предназначенных для «лучших людей». Одна из них как раз только что освободилась.

В тот же день я стал обладателем действительно приличной комнатки с отдельным выходом на лестничную клетку и поднялся, таким образом, в своем постепенном вживании в венскую жизнь еще на одну ступеньку.

Конечно, я понимал, что получилось хорошо, но пока только для меня, а не для дела. Впрочем, для разведчика условия жизни имеют немаловажное значение. Часто от них, а следовательно, от психического состояния зависит его способность выполнить полученное задание.

Несравненно большую роль в развитии событий сыграло письмо, присланное мне Ференцем Надем. Это была уже несомненная удача.

Письмо было написано в теплом, дружеском тоне. И все же, перечитав его несколько раз, я уловил в нем и нечто другое. Быстрота ответа и готовность восстановить старую дружбу навели меня на мысль, что это продиктовано какой-то необходимостью. Кроме выражения своей радости по поводу моего прибытия в Вену Ференц Надь просил информировать его о положении в Венгрии, подчеркнув при этом, что он всегда считал меня самым объективным и надежным информатором, личностью с собственным «я», а потому надеется на получение вестей, что называется, из первых рук, и только конфиденциально. Проанализировав это письмо, я понял, что мог бы истолковать его цель и содержание несколько иначе. Ференц Надь рассматривал венгерскую политическую эмиграцию как своего рода систему, потребляющую энергию, однако генераторы работали все слабее и запасы энергии иссякали. Поэтому бывший премьер, видимо, надеялся обрести во мне человека, способного подзарядить севшие аккумуляторы и создать для него, таким образом, преимущество перед другими лидерами эмиграции. Что касалось меня, то эти его намерения давали мне твердую почву под ногами и ту точку, от которой можно было танцевать дальше.

На другой день я показал письмо сотрудникам радиостанции «Свободная Европа». Они не хотели верить собственным глазам. Мой авторитет среди них мгновенно вырос.

И тут я опять едва не совершил характерную для новичков ошибку, возомнив, что отныне все препятствия уже позади, путь для меня открыт и гладок. Но прежде чем я успел почить на лаврах, к счастью, произошло событие, заставившее меня несколько отрезветь, призадуматься и срочно выйти на связь с Будапештом.

Вскоре я получил повестку с вызовом в жандармерию. Она пришла из Эйзенштадта, от инспектора, проводившего мою легализацию.

Не скрою, этот вызов заставил меня немало поволноваться. Я ломал голову, пытаясь угадать, что могло произойти. Мысленно вновь и вновь восстанавливал я в памяти свои показания, поступки и слова, сказанные в разных местах, но нигде вроде бы не находил ошибки. Непонятно было также, почему вызывали меня именно в Эйзенштадт. Разве местные власти компетентны решать мои дела?

Ответ на этот вопрос я получил, лишь прибыв на место, но тоже далеко не сразу.

Господин инспектор, который еще совсем недавно так любезно проводил меня в Вену, снабдив адресом бюро радиостанции «Свободная Европа», неузнаваемо переменился. Он долго продержал меня в коридоре, а пригласив в кабинет, с угрюмым видом ткнул пальцем на стул, явно обращаясь со мной как с преступником:

— Садитесь туда, перед столом.

Полистав знакомую мне папку с делом и вычитав там что-то, он сурово предложил:

— Расскажите, как вы попали в Австрию.

— Я полагал, с этим покончено раз и навсегда.

Мои слова вызвали у инспектора приступ гнева. Он резко хлопнул ладонью по столу:

— Не вам судить, с чем покончено, а с чем нет! Мы никогда ничего не закрываем навечно, запомните это!

Сейчас трудно сказать, потерял ли я тогда самообладание или, мгновенно оценив обстановку, начал действовать сознательно, но помню, что тотчас, как бы приняв из его рук эстафету, я тоже заорал на него:

— Я не позволю говорить со мной в таком тоне! И сейчас же напишу жалобу на вас, господин инспектор, и не кому-нибудь, а вашему министру!

Инспектор опешил. Возможно, такого с ним никогда прежде не было. Он открыл было рот, потом быстро закрыл его, вновь повторил эту операцию, ловя воздух, как выброшенная на берег рыба. А я между тем продолжал свою контратаку:

— Вы признали меня политическим беженцем, предоставили мне право убежища согласно предписаниям Женевской конвенции! А теперь вы их сами же и нарушаете?! Мое положение определяется международным правом!

Инспектор перестал ловить ртом воздух и сник. Теперь он сидел в своем кресле красный как вареный рак, с надувшимися на шее венами. Казалось, он вот-вот лопнет от злости, но ему все же удалось овладеть собой.

— Наше решение мы можем и отменить, — тихо произнес он.

— Можете, — опять перенимая его манеру, согласился я. — Но только в том случае, если докажете, что я не имею права на статус политэмигранта!